Рома улыбнулся. Он откинулся в кресле и почувствовал, что засыпает. Сквозь дрёму услышал шум за окном: пошёл дождь, скрёб в стекло, мыл берёзу, которая росла очень близко, стучала ветками в стену веранды, и это разносилось по дому странно, но Рома привык. Он привык и любил эти звуки, они его баюкали. Он чувствовал, что засыпает, что уже почти спит – как вдруг что-то треснуло в кухне, зазвенело стекло, по полу ударила волна холодного и влажного воздуха, а кот стартанул с колен, саданув по коже всеми когтями.
– Гренобыч, мать твою! – выругался Рома по-человечески, и звук слов отрезвил его.
И тут же понял, что случилось – распахнулось и разбилось окно в кухне, дождь хлестал в дом.
Но главное было не это.
– Она! – кричал Гренобыч, врываясь в кухню. – Это она!
Но Рома уже знал. Новым своим, другим чутьём.
Глава 2
Только не рассказывай. Никому не рассказывай.
Ему снилось, что он в воде. Он плывёт, но не тонет. Сквозь толщу просвечивали лучи солнца, косо, жёлто, это красиво, как в высоком и величественном храме. Рядом колышутся речные травы. В них снуют маленькие рыбки, деловито, спокойно выискивают что-то у дна, подплывают к нему, нюхают, как собачки. Рома улыбается. Он улыбается, оглядываясь вокруг, ему легко и хорошо, спокойно и уютно. Он плывёт, наслаждается тишиной и покоем. Он не свой в этой среде, но среда приняла его, и он её принял, ему не страшно. Нет, он дома.
Вода качает, ласкает, а потом начинает медленно поднимать его вверх. Он смотрит, как приближается кромка, как ярче становится свет и дальше – травы, он улыбается и всплывает, жмурится, позволяя воде стечь с лица, чувствуя, как воздух наполняет лёгкие, чувствуя, что ему свежо, хорошо и не страшно. Совсем не страшно нырнуть сейчас снова и больше уже не всплывать.
Рома открыл глаза.
Только не рассказывай. Никому никогда не рассказый, что с тобой происходит.
В первый момент показалось опять, что он под водой. Было темно, влажно, пахло рекой, и будто лёгкое качание чувствовалось вокруг, будто лёгкий плеск слышался и ещё какой-то звук, которого он сначала не узнал.
Но в следующую секунду понял и обернулся.
Гостья его лежала рядом, раскрывшись, раскинувшись на постели, и лицо её было запрокинуто, лицо её было счастливо, а глаза открыты, хотя она спала. Рома точно знал, он видел, что она спит, и в первый миг прежнее, человеческое и непонимающее испуганно трепыхнулось в нём, но тут же исчезло – да, она спала, она спала и смотрела, спала и пела, и от пения её комната наполнялась рекой – плеском, запахом, тишиной, влагой. Как Итиль, запрокинув голову и с улыбкой глядя распахнутыми глазами, лежала она и спала, и всем им, живущим по берегам, было уютно в её нескончаемом сне.
Только не рассказывай. Никому никогда.
Но как о таком рассказать?
Гостья спала, и это ей снился город, ей снилась комната, и сам Рома, который спит рядом с ней. Он понял, что ещё не проснулся, улыбнулся, лёг голова к голове и стал смотреть. Смотреть и слушать её пение – без слов, один тихий, еле слышный мотив, от него водой наполнялось русло, поднимался по берегам лес, заселялся птицами, зверьми и людьми, и один берег становился берегом живых, а другой – мёртвых, а где-то вверх по течению маячил прозрачный мост, по которому они могли ходить друг к другу – мост ещё более лёгкий и неосязаемый, нежели песня без слов, но он был, Рома и его сейчас ясно видел.
Он закрыл глаза, но видеть не перестал.
Теперь ему снился лес, тот самый, возле города. Больной, искалеченный, с вросшими в деревья железными прутьями, с остовом кровати и выброшенным гробом, с мусором и детскими игрушками, он был всё же живой, и сейчас Рома видел это – он был живой, он смотрел в небо, он неумолчно бормотал о себе, о своей жизни, каждое дерево, оказывается, что-то бормотало, но, чтобы понять это, чтобы услышать, надо было стать таким же медлительным, как дерево, надо было самому стать деревом, а Рома пока деревом не был, поэтому он только слышал, но ничего не разбирал. Зато он разбирал голоса птиц, живущих в лесу, голоса животных, живущих в лесу, которых он до этого никогда не замечал, но оказалось, что они есть, теперь он их слышал и чуял, хоть и по-прежнему не встречал. Но ему не обязательно было теперь встречать, чтобы знать, что они существуют. Существуют, как и река, чёрная, чистая, с глухим плеском воды, это в неё превратился ручей, который он встретил у поляны – и теперь она неслась, стремилась к Итили, как некогда, как очень давно, ныряла под землю и выбивалась под яром, устремляясь к большой воде. Роме было радостно видеть, как бежит эта малая вода к большой, он смотрел на это и улыбался.
Только не рассказывай.
Ещё снилось ему, что он снова плывёт. Что вокруг прежние травы и прежние рыбы, но теперь он не просто поплавком висел среди них – он осматривался и приглядывался, он понимал и замечал – следы на донном песке, движение, течения, всё то, чего он никогда не понимал, никогда не знал, и вот теперь видел, хоть и не мог об этом говорить. Не научился ещё говорить.
Зато гостья его научилась. И это радовало его, пусть даже во сне. Вторым сном, будто бы поверх первого, где были и лес, и река, и где он бродил один, снилось ему, что они живут вместе, всё время теперь вместе, слившись, схлестнувшись, забывшись друг в друге. Они засыпали обнявшись и просыпались обнявшись. Просыпались только затем, чтобы поговорить. Посмотреть в глаза друг другу и говорить. Первым начинал Рома. Он рассказывал ей о своей жизни и о том, как устроена человеческая жизнь вообще. Почему люди делают одно и не могут делать другое. Почему должны всё время мечтать об одном, а делать не то, о чём мечтают. Почему говорят не то, что чувствуют, а чувствуют не то, что приносит им радость. Гостья слушала внимательно и пыталась понять. Она хорошо понимала, она это умела. Но потом качала головой, и одного этого движения Роме было достаточно, чтобы почувствовать самому, как всё на самом деле странно. Он замолкал и улыбался виновато. Ему не хотелось больше ничего говорить.
Тогда начинала она, сперва несмело, но от того, о чём она говорила, у Ромы захватывало дух. Она говорила о прошлом. Она хотела рассказать о себе, о своей жизни, но всякий
