— Тебя не будут пытаться насиловать, — парировала мама, — если ты будешь себя нормально вести. Тебе все шуточки шутить, а тот попрошайка мог тебя…
— Что? — выгнула бровь Алиса.
— Ничего.
— Трахнуть?
— Господи. — Мама впилась пальцами в руль. Автомобиль свернул на щебневую дорожку.
— Никто меня не трахнет, — сказала Алиса. В ее руке блеснула перламутровая рукоять. Щелчок — и лезвие расправилось. Вдоль заточенной кромки имелась гравировка. Алиса прочла ласковым голосом: — «Che la mia ferita sia mortale».
— И что это означает?
— «Пусть все твои раны будут смертельными». Корсиканский нож для вендетты.
— Зачем семнадцатилетней девочке нож?
— Затем, что ты отдала свою единственную дочурку в секту. И мне кажется, Валентина Петровна активно практикует каннибализм.
8
Из окна Артем видел фонтан с зеленой статуей, парковку и турники. Рабочие рассасывались, покидали территорию. Смена заканчивалась. В дом втекали косматые и безобразные тени. Войдя в свою новую комнату, он был уверен, что на кроватях сидят соседи, еще удивился, чего они кукуют в темноте. Но учительница клацнула выключателем. Комната была пуста.
Она сказала, что детей вот-вот привезут. Показала компьютерный класс и кабинет, в котором Артему предстояло заниматься. Парты и стулья — все только купленное. Цветные картинки на стенах и много игрушек. Но сами стены… и странной формы окна… и скрипучие полы…
Артем почему-то вспомнил крематорий, старика в клетчатой рубахе. Ему часто снился этот старик: он нанизывал мальчика на крюк и волок к печам, а рядом кошки безмятежно вылизывали шерсть…
Убранство школы походило на матрешку. Матрешка поменьше — симпатичная, чистая, пластиковая. Матрешка побольше — оскаленная, почерневшая, из дерева и рыхлого кирпича. Панели изъязвлены червоточинами, лепнина коричневая от грибка, и паутина, паутина везде.
И даже нестрашные в общем-то холсты наводили тоску. Арлекин будто облизывался: за напомаженными губами таился частокол желтых клыков. Рыбы косили из невода черные глазища и разевали плотоядные пасти. Гончие псы из охотничьей сценки смахивали на громадных крыс, участники карнавала — на взбесившихся гостей в крематории.
Сквозняки обхаживали щиколотки.
Артем утешал себя видом иностранных автомобилей на парковке, детей, которых мамы вели к зданию. Но приходили иные мысли.
Оля его не любит. В мае Оля закончит школу, уедет, и никогда не навестит сводного брата. Открытку не пришлет. Он останется в этом огромном доме — по сути, в нескольких сплетенных лабиринтами домах — на девять лет. Считай, навсегда.
К одиннадцатому классу он будет седым, горбатым и беззубым.
— Что случилось, милый? — озаботилась пухлая учительница. Артем так и не запомнил ее имени. Слишком много информации, слишком громко скрипят половицы под подошвами. — Ты хочешь пи-пи?
— Да, — еле слышно ответил Артем.
— Вон дверь. Я подожду.
Артем неуверенно двинулся по коридору.
— Не зевай, — поторопила учительница. Улыбка ее была ненастоящей — так мама иногда улыбалась папе. — В два у нас обед.
Артем лучше бы забаррикадировался в одной из комнат, чем смотрел сейчас на еду. Желудок был полон сытной влажной тоской.
Он вошел в туалет, снова поразился высоте потолков. Ряды умывальников как кормушки для скота из документальных фильмов про деревню. Пластиковые кабины, мерцающие трубки. Свет не доставал до дальней стены — и Артем замер, пригвожденный ледяной мыслью.
Там сидит паук.
Гигантский, величиной с ротвейлера, крестовик сплел паутину из тьмы. Вон его кокон, вон он сам в углу, с толстым брюхом и многочисленными лапками. И выпитые, высохшие, опустошенные детские трупики, оболочки в костюмчиках, висят на стенах. Их веки подняты, но за веками нет глазных яблок, нет черепов под сплюснутой кожей. Все выедено.
Артем нервно сглотнул.
Он адаптировался в полумраке постепенно и различал кафельную плитку, грибок и паутину в углу. Но не было ни громадного мутанта-крестовика, ни его несчастных изуродованных жертв.
«Нет никого в шкафу, — говорила мама, когда он просил исследовать гардероб. — И Буки не существует».
Артем повернулся к умывальникам.
Изображение в амальгаме было размыто, словно он смотрел в мутную воду. Зеркала не отражали ничего, кроме одинокой фигуры во мгле, и это была не фигура Артема.
— Мама? — прошептал мальчик.
Женщина в зеркале протянула к сыну руки. Ее силуэт двоился, терялся в белом дыму. Пальцы обуглились, а ногти завились как стружка.
— Мамочка… — Артем шагнул навстречу.
— Ты там не уснул? — Учительница настойчиво постучала в дверь.
Зеркало отражало Артема, кабинки и кафель.
Сквозняк развеял дымку и хрупкую тень матери. Артем моргнул — по щеке скатилась слезинка. Зеленая муха проползла по зеркалу, по внутренней, «зазеркальной» стороне.
9
— Ты — Краснова, да?
Оля подтвердила и пожала упитанную руку соседки. Сорок вторая комната, второй этаж. Стандартное общежитие — если бы не толщина стен, не тряпичные обои, не лепнина, не вид из окон, не, не, не. Завхоз выдала постельные принадлежности. Оля запихнула в тумбу вещи, чемодан сунула под кровать, рассортировала одежду. Игорь Сергеевич клялся, что в интернате не воруют. Кроме четырех коек, ящиков, стульев и вешалок, в сорок второй были общий стол и общий трельяж. Две кровати пока пустовали, третью занимала…
— Я Соня. Соня Карбышева.
— Очень приятно.
Оля старалась вести себя сдержанно. Она не доверяла ни Соне, ни кому бы то ни было еще. Она была черепахой без панциря. Погорельцем в лагере для беженцев.
— Есть чего загрызть? — спросила Соня с надеждой. Вязаный свитер облегал складки живота.
— Яблоко.
— Фе. — Соня поморщилась. — Патрушева просила устроить для тебя экскурсию. До обеда как раз полчаса.
— Давно ты здесь? — спросила Оля в коридоре.
— С самого начала. Месяц.
— И как?
Соня пожала круглыми плечами.
— Прикольно, — сказала она, поколебавшись. На широком подоконнике погодки зубрили учебник. Малец уткнулся в смартфон. Из комнаты в комнату перебегали девочки в банных халатах.
— Это — западное крыло. Здесь бабье царство. А по ту сторону лестницы — парни живут. Между нами комнаты тех учителей, кто ночует в школе. Ты же с братиком вроде заехала?
— Со сводным, — уточнила Оля.
Она решила, что о брате позаботятся учителя. Элеонора Павловна, или как ее зовут, куда опытнее семнадцатилетней девушки. Хватило этих недель в больнице. И Артем должен привыкнуть, усвоить, что нет ни мамы, ни заменяющей маму тетеньки.
Се ля ви.
— Значит, брата поселили внизу, — говорила Соня, тяжело поднимаясь по лестнице. Панно между вторым и третьим этажами было сколото — над панелями зияло черное пятно. — Внизу живут малыши, в восточном крыле. И учатся, и играют тоже. Северное крыло закрыто.
— Много тут учеников?
— Человек сто. Цены кусаются, сама знаешь.
«Щедрый папочка», — скривилась Оля.
Соня загибала толстенькие сардельки пальцев.
— Еще внизу актовый зал и реа… рекреационная зона. Там мы делаем уроки, отдыхаем. Библиотека… — Соня гримасой продемонстрировала свое отношение к чтению. — Для зануд. А это… — Она подобострастно принюхалась к аромату жарящегося мяса. — Столовая!
Оля изучала третий этаж, мало отличающийся от второго. Такие же длинные сумрачные коридоры, узкие окна, витиеватые узоры порченного влагой потолка. Только запах еды указывал на
