— Сань… — замялся Короленко. — Мы ничего не забыли?
Напарник завис на мгновение. Глаза его опустели, глупая улыбка лунатика исказила губы.
«Уходите… — прошептали могучие сосны, палые листья, мраморные нимфы, дохлые звери в лесу. — Уходите и не мешайте!»
— Мы ничего не забыли, — сказал напарник убежденно.
— Мы ничего не забыли, — повторил Короленко эхом.
Автомобиль тронулся по щебневой дороге.
Они забыли проверить, есть ли кто в интернате, забыли выключить свет, запереть дверь и остаться на дежурство.
* * *— Артем! Сейчас же вернись!
Оля завертелась в сумрачном холле. Взгляд упал на лестницу. Панно трансформировалось. Рыбак теперь смотрел не в кипящую воду, а на Олю в упор. И он, конечно, не был человеком. В глазницах извивались осьминожьи щупальца, к ним, как к нервам, крепились глазные яблоки, стационарно болтающиеся вне посиневшей головы. Нос божества расплющился, стал парой дыр над зубатой прожорливой пастью. Рыбы, продрав невод, отращивали тонкие полупрозрачные конечности, тянули перепончатые жабьи лапы Оле навстречу.
Старый Оанесс, для которого в Персидском заливе топили девственниц, насмехался над чаяниями смертных. И художник, сотворивший мозаику, погиб во льдах возле канонически опрокинутого кверху носом «Титаника».
«Это особняк сводит меня с ума», — Оля зажмурилась, снова оглядела мозаику. Рыбак тащил сети, как и тащил их вот уже полтора столетия. В холл вторгался туман, растекался по анфиладам. Оля и Игорь Сергеевич шли по колено в его грязной пене.
За дубовыми балясинами шелохнулась невысокая фигура. Распрямилась, бросилась вверх по лестничному пролету.
— Это он! — сказала Оля, стараясь не фиксироваться на мозаике. В доме запахло океаном, илом и морепродуктами. Оля, пожалуй, не удивилась бы перебранке чаек.
Сколько раз брат просил поиграть с ним в прятки! Она впервые водила, разыскивая его в темноте.
* * *— Ребята! — крикнул Женя, выпутываясь из бесплотной сизой пряжи тумана.
— Мы тут! — ответил Игорь Сергеевич, скрытый поворотом лестницы.
«Тут, тут, тут», — аукнуло эхо.
Женя двинулся через бывший каминный зал графини, но внимание привлекло что-то мелькнувшее сбоку. В восточном крыле стоял мальчик. Будто бегун, дающий сопернику фору, он помешкал и ринулся вглубь здания.
— Эй, он здесь! Он внизу!
Интернат ответил скрипом и крысиными шорохами.
— Ладно, малой, только ради твоей сестры…
Женя влетел в крыло. Одна из дверей детского корпуса была отворена. За окнами не было ни фонтана, ни леса, ни парковки, ни фонарей — лишь безбрежные реки молочного киселя. Женя вбежал в открытую комнату.
Артем застыл у трельяжа. Лицо зарыл в тряпичную куклу и что-то быстро шептал. Женя поднял руки ладонями вперед, показывая, что он — друг.
— Давай, Темка, уйдем отсюда, а? Ты же поможешь мне, да? Ты мой друг? Дело в том, что мне искренне понравилась Оля, и я…
— Ты мне не друг, — прошипел мальчик чужим скребущим голосом.
В зеркале над его растрепанной головой отразился Женя… и женщина в черном, сидящая на Жениных плечах, как наездница, как панночка в гоголевском «Вие».
Женя закричал и задергался. Плечи не ощущали давления, зато ноздри уловили запах мертвечины, мокрой шерсти и болота. Пот лился по спине. Щелканье ржавых ножниц заставило окаменеть.
«Не смотри! Не смотри! Не смотри же!»
Женя посмотрел и завопил. В зеркале тощая деформированная тварь заглянула ему в лицо, свесившись сверху, и поднесла огромные ржавые ножницы ко лбу.
Чик. Чик.
Челка укоротилась вдвое. Отчекрыженные патлы спланировали на пол. Амальгама полыхала красным, словно окно, за которым били частые молнии. Женя поскользнулся и рухнул на паркет. Волосы сыпались жменями. Затылок соприкоснулся с прикроватной тумбочкой, фейерверк взорвался под зажмуренными веками.
Опасаясь, что лишится чувств и навсегда останется в этом ужасном доме, Женя перекатился на живот, вцепился в паркетины, как в саму реальность…
Только это уже были не паркетины: пока он падал, кто-то перестелил пол и переоборудовал интернат. Пальцы скользили по грязному вспучившемуся, лопнувшему, как толстая шкура, линолеуму. Женя встал, задыхаясь от паники. Затылок саднило, на ладони отпечаталась кровь. Но не рассеченный скальп и не испорченная прическа беспокоили Женю, а место, куда он телепортировался.
Это была больница, причем давно покинутая людьми.
Лампы болтались на проводах, раскачивались, волоча по облупленным растрескавшимся стенам маятники из электрического света. В боковых палатах под опрокинутыми панцирными кроватями гнили матрасы. Шкафчики и тумбы разбили в припадке ненависти, пост дежурной сестры превратили в щепки, а документацию свалили под манипуляционным кабинетом и пытались поджечь; влажная бумага обуглилась по краям.
— Я сплю, — тихо сказал Женя. — Я отключился в спальне малышни, и это все не по-настоящему…
«А была ли по-настоящему та комната? — задался вопросом Женя. — Может, адская парикмахерша, и подвал, и купель явились тебе в ночном кошмаре? Ты пробудишься — и на соседней кровати будет спать Кирилл, а за завтраком Алиса станет подначивать Соню…»
Ноги сами собой несли его по коридору. Попробуй не подчинись им! Плитка отклеивалась, цокала об пол. Лампы приходилось отпихивать, из-за чего тени взбешенно прыгали по сырым стенам.
— Мне не стоило так много играть в «Сайлент Хилл», — буркнул Женя, думая о инфернальных медсестрах с ножами и огрызками труб.
Коридор заканчивался двустворчатой дверью. Ничего не разглядев сквозь закопченное окошко, он толкнул створки и прикрыл глаза от яркого света.
— Женечка… ты меня не забыл…
Женя рывком распахнул веки. Всеобщая разруха пощадила белоснежную палату. На единственной койке лежала его бабушка. Ухоженная, — как всегда, при марафете. Она и в семьдесят исправно пудрилась и прихорашивалась у зеркала. Говорила, здоровья нет, так хотя бы умру красивой.
Серебристые волосы были собраны в корону, губы в классической красной помаде приветливо улыбались. Рядом мирно попискивал какой-то медицинский прибор.
— Бабуленька! — Женя бросился к койке.
Где-то тихонько звучала колыбельная песня.
«Дороти, — шепнул внутренний голос, — это уже не Казань».
— Очки мне подай, родной! Хоть посмотрю на тебя…
Женя взял с тумбы очки, помог бабушке надеть их. Гладил теплую морщинистую руку, убеждаясь, что это взаправду. Его любимый человек здесь, и он готов сделать что угодно, чтобы бабушка исцелилась. Даже убить.
— Ба, ты как тут оказалась? И… где мы вообще?
— Вырос, — бабушка умилялась, пропустив вопрос мимо ушей. — Взрослый стал. А я… видишь… рак меня скушал…
— Что ты говоришь такое, — изумился Женя, трогая холодеющие стариковские пальцы. Температура в комнате понижалась. Что-то шевельнулось под койкой. — Ты самая красивая…
— Они старались…
— Они?
— Кто меня в морге красил…
Лампы заморгали стробоскопами — и в припадочных вспышках Женя понял, что перед ним труп, что бабушку испачкали белилами и румянами, кое-как нанесли тушь, намалевали кривые стрелки, а разлагающиеся в болячках губы замазали жирным слоем помады.
— Нет! Бабуленька, пожалуйста!
Гниющая ткань болталась на стенах. В коридоре ездили, повизгивая колесиками, каталки и инвалидные кресла с незримыми наездниками. Из развалившегося аппарата полезли лысые крысы.
Бабушкина кисть опала, как сухая ветка, и обратилась в прах.
— Ты теперь совсем один, — глумливо сообщил труп. Щеки истончились и порвались, челюсть упала на грудь, а грудь провалилась, как тушка пересушенной в печи курицы.
