Пуговицу она застегивать не стала. Там не было видно ничего особенного, но Макс про себя отметил, что его жена даже не попыталась скрыть, чем они только что собирались заняться.
Эсэсовцы смутились.
– Одну секундочку, gnädige Frau[28]. Нужно подождать… О, а вот и она.
При этих словах в дверях возникла импозантная фигура в шелках и тюрбане: Хайди Фишер собственной персоной, или Девья – для тех, кто в теме. Герти провидица кивнула, но не смогла посмотреть ей в глаза, а Максу просто сказала: «Хайль Гитлер».
– Мало от вас бед? – проворчал он.
– Я беспокоюсь об этом животном, – ответила Девья. – Прошу пропустить меня в комнату.
– С удовольствием.
Макс и Герти отступили назад, и Девья присела, чтобы заглянуть в ящик к крокодилу.
– Он же воняет! – констатировала она.
– Как и положено хищным земноводным, – сказал Макс.
– Вы давно не меняли ему подстилку.
Неужели? Макс кормил эту зверюгу, плескал ей в ящик воду, но подстилку действительно не менял уже неделю.
– Это создание болеет. Его нужно вернуть в зоопарк, – сказала Девья.
– Именно об этом я им всем постоянно твержу. Может быть, вам удастся получить на это разрешение фон Кнобельсдорфа? Мне крокодил не нужен.
– Тогда отошлите его назад.
– Он не дает мне этого сделать. – Макс произнес эти слова очень медленно и отчетливо, как будто разговаривал со слабоумной.
– Не нужно быть таким агрессивным! – обиделась Девья.
Макс подумал, что более забавного заявления он не слышал уже много лет. «Не нужно быть агрессивным!» И эта фраза прозвучала из уст сотрудницы СС, чье жилище обслуживают ходячие мертвецы из числа свидетелей Иеговы, голодные и избитые. «Не нужно быть агрессивным!» – сказала женщина, которая снабдила Гитлера божественным оправданием, когда он собирался растоптать Европу. «Не нужно быть агрессивным!»
Макс залился гнусавым смехом, который звучал внутри него. При этом он пытался успокоиться, но от этого, похоже, становилось только хуже.
– Просто отвалите, вашу мать! – промычал Макс в паузах между истерическим хихиканьем.
Его грубость ошеломила Девью; такой внезапный взрыв эмоций полностью развеял ее робкую надежду на продуктивные взаимоотношения с Максом. Провидица указала на него пальцем.
– Необходимо сделать определенные шаги, – сказала она.
Макс уже задыхался от хохота.
– Я сейчас обделаюсь, любовь моя, – заявил он.
Обделаюсь! В голове у него тут же всплыла картина: рыцари, скрестив ноги и не двигаясь, неделю сидят в запертой комнате. Смех становился все сильнее, пока у Макса не заболел живот.
– У кого-то отличное настроение! – беспечно заметила Герти.
– Посмотрим, как долго это продлится. – Девья щелкнула пальцами и увела эсэсовцев за собой вверх по лестнице.
Макс наконец взял себя в руки и поцеловал жену. В этот момент зазвонил телефон, и он поднял трубку:
– Дурдом слушает.
– Это я, Хауссман.
Макс похолодел. Отчет. Он совсем об этом забыл, но притворился совершенно спокойным.
– Чем могу быть вам полезен, шеф?
– У меня для вас хорошие новости: ваши эксперименты могут быть продолжены. Мы взяли одного из родственников вашего мальчишки.
Макс ощутил дрожь во всем теле, как будто в зáмок ударило что-то тяжелое и от этого удара затряслись стены.
– Это хорошо.
– Они приедут из Заксенхаузена на следующей неделе. Особо не обольщайтесь, но у них есть для вас нечто заслуживающее внимания.
– Ладно.
– Да, и еще кое-что. Я тут подумал, не видели ли вы случайно… Господи, даже неудобно спрашивать… Не видели ли вы случайно женских часиков? Моя супруга играла в теннис с вашей и думает, что забыла их на корте. Это довольно дорогая вещица в стиле «ар-деко».
Макс взглянул на Герти. Та улыбнулась ему в ответ.
– Нет, не видел, – ответил он, – но я спрошу у жены.
18
Вопрос веса
«Это какие-то конкурирующие между собой видения из разных жизней, – решил Кроу. Умозаключение вполне в духе антрополога. – Но теперь реальность кажется более странной, чем любое из них». Профессор слышал голоса; они звучали как вокруг, так и внутри него.
«У нас было мало общего с финнами; мы находили их манеры ужасными». Кто это говорил? В памяти Кроу всплывали отрывки лекций. «Макара – мертворожденное дитя фольклора. Обратите внимание на лингвистическую схожесть этого слова с индуистским Макара – морским чудовищем-полубожеством, которое часто ассоциировалось с крокодилом».
Казалось, что сознание Кроу забито меловой крошкой лекций, которые он когда-либо посещал или читал сам. Он любил лекции – эту жизнь в теории, упрощенную до двухмерности и изложенную на школьной доске, в буквальном смысле сведенную лишь к черному и белому. На лекциях все казалось таким простым, таким доступным для понимания. А затем появился шум дождя, бившего в высокие окна, – воспоминания о других днях в других комнатах, о другом дожде, стучавшем в стекло, о неторопливом чаепитии, о произнесенных словах и недопонимании. В отличие от теории, реальная жизнь оказывалась сложнее.
Мимолетные мысли проносились в голове у Кроу, будто призрачное мерцание в океане, внезапно вспыхивавшее у поверхности и тут же исчезающее в глубине. Сколько лет он провел, расписывая жизнь мелом на доске, спокойно рассуждая об обычаях и практиках, о благожелательной магии, умерших и воскресших богах, о ритуалах, жертвоприношениях и заклинаниях, как будто речь шла о какой-то любопытной гравюре, не более того?
Кроу увидел себя в аудитории, читающим лекцию по своим заметкам. «Люди ошибочно принимают последовательность своих идей за порядок вещей в природе и, следовательно, воображают, что контроль над собственными мыслями, которым они обладают – или думают, что обладают, – позволяет им осуществлять соответствующий контроль над ходом событий».
Да, они все поняли неверно, вообразили, будто мир устроен по законам психологии, а не природы, что люди способны лепить этот мир под себя с помощью мыслей и теорий. Но Кроу знал, что это не так. Это прерогатива богов.
Однако существовало множество приземленных бытовых ритуалов, укреплявших людей в этом заблуждении.
В начале весны 1922 года Кроу, готовясь к лекции, по привычке два часа записывал на доске основные положения, чтобы сэкономить время на следующий день. Однако какая-то сверхусердная уборщица вытерла все его записи. Когда профессор обнаружил это досадное недоразумение, рядом с ним находилась его молодая коллега. Чтобы утешить его, она взяла губку, которой были стерты его записи, и сдула с нее меловую пыль в сторону доски.
– Ну, по крайней мере, я хотя бы попыталась это исправить, – с улыбкой сказала она.
Еще через неделю Кроу впервые поцеловал ее у фонтана в парке, когда они любовались радугой, игравшей в облаке из мельчайших капелек, и тут же поклялся себе бросить эту женщину в самое ближайшее время. Они действительно расстались, но произошло это не так скоро. Каждый раз, задерживаясь вечером, чтобы записать на доске заметки для утренней лекции, Кроу вспоминал о своей коллеге и думал о том, чтобы сделать приписку для уборщицы, чтобы та ничего не вытирала, но затем так ничего и не добавлял, считая это каким-то ритуалом на удачу. Хотя
