Усмехнувшись, Сигрин не повернулась к нему.
– Вы не в школе на экзаменах. И вы не школьники. Не стоит напоминать о хорошо выученных уроках и клянчить пятерку за хорошее поведение. Боги убьют вас, когда захотят. И покончим на этом.
Теплея глазами, Вагасков неожиданно улыбнулся.
– Ты не разжалобишь ее. Никто не знает, что происходит, и она не знает. Нам надо двигаться. Как там твои?
Поднявшись, немецкий офицер спрыгнул с платформы.
– Сейчас узнаю.
Поспешно, по хрустящему гравию он пошел к паровозу. Черная пустыня смыкалась с небом у горизонта. Значит, путь нам предстоит снова, значит, мы еще живем, еще двигаемся. Светлое, серое небо. Словно что-то ощутив, оглянувшись, я увидел сваленные темной, чуть поблескивающей грудой в конце платформы мечи. Вернувшись, немецкий офицер залез на платформу.
– Все готово. Сейчас. Сейчас в путь.
Клуб дыма показался над паровозом. Толчком сотряслись платформы, дрогнув, тихо взяв с места, паровоз поехал. С неожиданной мягкостью Сигрин повернулась к лежавшему недалеко от него молодому немчику.
– Почему ты ничего не спрашиваешь?
Растирая голову руками, немчик виновато улыбнулся.
– Немного трудно. Очень болит голова и руки.
– Это пройдет. Впрочем, это не важно. Новое испытание скоро найдет вас.
– И снова надо будет умирать?
– Возможно. Не все так просто. Вы уже показали, что можете умирать. По разному людей пробуют на изгиб.
– Что же это будет?
– Увидишь. Все будет заново, ничто не повториться. Может быть, вас станет меньше, может, нет. Все придет в свое время. Доверься. Жди.
Сливая стук колес в единый грохочущий шум, разгоняясь, поезд несся по пустыне. Мельком посмотрев на немца и на Вагаскова, Сигрин улыбнулась.
– Я кое-что припасла для вас. Почему вы не спрашиваете, что свалено там, в тюках, в углу?
– И что это?
– Это плащи – из толстой воловьей кожи. Они помогут вам как-то справиться с холодом.
– Значит, там, куда мы едем, будет холодно? – мельком усмехнувшись, крутанув головой, немец кивнул Вагаскову. – Это по твоей части.
Вагасков улыбнулся.
– Я жил в Одессе.
Немец коротко взглянул на Сигрин.
– И скоро они наступят – эти холода?
– Скоро. Вы сами не заметите, как это произойдет.
Сверля воздух, поезд несся по пустыне. Опустившись, повалившись набок, подперев ладонью ноющую голову, я смотрел на пролетающую мимо черноту. Чуть тусклее стал гравий, веющим и прохладным стал воздух, потемнели, снизившись, тучи. Вдруг, как одним ударом, незаметно, стремительно приблизившись, потянулись с обеих сторон перепаханные бетонно-земляные поля с полуразрушенными постройками; быстрыми частоколами, перемежая их, проносились полоски острого чернеющего леса. Рухнувшие стены, брошенные в грязи стальные бочки, перекошенные шлагбаумы. Лес, густо, настойчиво, все больше и больше занимая пространство, вытесняя следы пребывания человека, уже лишь редко прерываясь одинокими разбитыми домиками, бетонно-каменными пустошами, тянулся с обеих сторон. Потом исчезли и они, сплошная стена деревьев тяжело двигалась справа и слева. Стало холодно. Потянувшись к тюкам в конце платформы, люди разобрали плащи. Долго, долго поезд несся через лес. Поднялся ветер. Злая, злая непогода. Внезапно чуть расступившись, уйдя в сторону, лес открыл остатки, развалины какого-то города, затем сомкнулся вновь, уже покрытый снегом стоял вокруг лес, паровоз сбавил ход, отступили с одной стороны заснеженные деревья, пустошь, покрытое снегом большое поле открылось, сдавленное лесами, длинный черный одноэтажный дом с двускатной крышей был виден у опушки вдали, из трубы дома, чуть заметный, шел дым. Сбросил ход, замедлился и остановился паровоз. Свет, тишина и неподвижность были кругом. Подняв голову, посмотрев в сторону дома, Сигрин коротко, тихо повернулась к немецкому офицеру и Вагаскову.
– Ступайте. Пришло время.
Приподнявшись, немецкий офицер смотрел в сторону дома.
– Что там?
– Неважно. Ступайте. Вас ждут.
Спрыгнув с платформы, в узел из-под плащей побросав мечи, потащив узел за собой, по снегу мы пошли через поле к дому. Безмолвно, безжизненно лес чернел с обеих сторон. Медленно, с непривычки неумело, плохо пробираясь сквозь снег, оставляя за собой натоптанный, рваный след, мы шли через поле. Дом приближался, с прошедшими минутами он стал совсем рядом, поле осталось позади. Ряд застекленных окон, что-то неразборчивое, маленькое мелькнуло за одним из них и исчезло, тяжелая, обитая изморозью, чуть просевшая дверь, странный, матерчатый, аккуратный половичок перед ней. Потянув дверь, немецкий офицер, взглянув в открывшийся полумрак, первым вошел в дом, мы последовали за ним. Узкий коридорчик, длинный зал направо и налево, плотное, словно сбитое, заботливо накопленное тепло. Длинный стол стоял в конце зала, четыре очень старых женщины сидели за ним. Смущенно, медленно мы подошли к ним. Какими-то маленькими деревянными поделками, похожими на игрушки, был заполнен стол, подслеповато вертя в руках деревянную поделку, маленьким коротким ножом что-то вырезая на ней, ближайшая из женщин подняла на нас глаза.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, – сказал немецкий офицер. – Извините, мы сами не знаем, зачем, с каким делом мы пришли к вам.
Женщина, чуть вздрогнув, поспешно, быстро поднесла палец к губам.
– Тихо. Пожалуйста, тихо. Дети спят.
Сдавленно, смущенно мы стояли перед ними. Длинные деревянные лавки стояли вдоль стен, попятившись, кто-то из наших, сбросив плащи, уселся на них. Осторожно, медленно сели на скамейку рядом с женщинами Вагасков с немецким офицером.
– Вы воспитываете детей?
– Мы сберегаем детей.
– Чьи это дети?
– Мы не знаем, чьи это дети. Мы не знаем, откуда эти дети, мы не знаем, откуда мы. Мы очень, очень старые. Но наша жизнь в том, чтобы сберечь этих детей.
– Сберечь? Им кто-то угрожает?
– Многое, так многое, очень многое угрожает детям. Мы кормим их, одеваем, обогреваем, заботимся, чтобы они не загрустили. И выводим их гулять – в поле, каждый день, когда начинает падать снег.
– Почему только так – почему только когда начинает падать снег?
– Они бегают, радуются снегу, когда нет снега они становятся грустными, не играют. Поэтому мы всегда выводим их, когда идет снег. Они играют, если снег выпадает липкий, лепят из него снежных баб, разных зверушек. Мы охраняем их.
– От кого?
– Лес совсем рядом. Когда дети выходят гулять, выходят белые шакалы, стоят у деревьев, на опушке и смотрят на детей. Иногда просто смотрят, но иногда словно что-то чувствуют и нападают на детей. Мы защищаем их.
– Чем защищаете?
Женщина виновато улыбнулась.
– Мы очень старые. Защищаем – вот этим.
Несколько ссохшихся, неумело заостренных палок и загнутый кусок дерева, похожий на обломок табуретки, лежали вдоль стены.
– Мы защищаем их. Защищаем, отгоняем шакалов – как умеем.
– У вас всегда получается отогнать шакалов? Все дети живы?
Коротко отвернувшись, смахнув слезу, женщина повернулась к спросившему это немцу снова.
– Не надо… Не надо об этом говорить.
– Что будет с этими детьми? Здесь всегда зима? Дети вырастут?
– Мы не знаем. В древней книге написано, что однажды зима кончится, но не сказано когда. Там написано, что солнца не будет, но будет светлое небо, будет тихо и тепло. И тогда дети начнут расти и вырастут большими сильными мужами. Но для этого надо выдержать зиму.
– Что вы вырезаете
