Потому что с того дня, как я получил письмо от Джулии, хотя я и представлял себе все более отчетливо, как получаю звание Первого Наездника, мысль о войне с Новым Питосом казалась мне все более невероятной, не говоря уже о том, что мне пришлось бы командовать флотом.
«В три пополуночи, в Чипсайде…»
Кто-то снова хлопнул меня по плечу, а затем все подняли бокалы за «Ли сюр Пэллор, будущего командующего флотом Каллиполиса». Затем за предстоящую войну. Затем за лето, за Атрея, за Революцию, за стражников, за матерей кадетов, за горы и долины, за архипелаги вассалов, откуда родом были некоторые из курсантов. А после, уже изрядно выпив, однокурсники начали обсуждать золотых студентов из Лицея. Соперничество между школами давно шло не на жизнь, а на смерть, и кадеты принялись убеждать нас с Криссой, что хотя наши браслеты были наполовину сделаны из золота, мы сильно отличались от студентов, которых они презирали.
– Вы летаете на драконах, а не просиживаете задницы день и ночь напролет, корпя над книгами. К тому же вы не снобы.
Мы с Криссой подняли бокалы.
– За то, чтобы не быть снобами!
Жалобы на золотых студентов сопровождались рассказами о школьных проказах, однако постепенно они вылились в более серьезные обвинения. Первые звезды замерцали в небе, когда Мара, подруга Криссы, сказала:
– Лицеисты – это кучка триархистских предателей, болтающих на драконьем языке.
Крисса, невозмутимо слушавшая, как вокруг ругают золотых студентов, доела остатки курицы и выпрямилась, издав негодующий возглас.
– Да ладно, это не совсем так.
Кадеты вокруг засвистели, подогревая противостояние девушек. Мара, тряхнув волосами, скрестила руки на груди. Она растягивала гласные звуки, говоря с акцентом, типичным для Харбортауна, от которого Крисса уже давно избавилась.
– Сколько из них говорит на драконьем языке? Мы все знаем, кто получает золото. Все эти людишки с их напыщенным Лицейским балом и старорежимными традициями…
Крисса отложила куриную ножку и махнула руками, останавливая подругу.
– Если они говорят на драконьем языке, это не делает их триархистами.
– Это делает их патрициями с Яникульского Холма, что равнозначно триархистам…
Крисса презрительно фыркнула.
– Как раз Яникул и сверг триархию. А затем провел чистку среди патрициев, убрав предателей.
– Это народ сверг триархию, – настаивала Мара. – Это была народная Революция.
В ответ послышались одобрительные возгласы. Но Крисса отмахнулась от них.
– О, только избавь нас от пропагандистских текстов из листовок для железного сословия, – огрызнулась она. – Это была исключительно внутренняя борьба. Кто, по-твоему, отравил драконов? Фермеры и рыбаки? Благодаря кому произошли события Кровавого месяца? Благодаря слугам, репетиторам, придворным подхалимам. Благодаря людям из окружения Атрея, патрициям, говорившим на драконьем языке. А толпу подпустили лишь в конце.
Это «в конце» означало Дворцовый день. Я почувствовал, как кровь начинает стучать в висках.
После слов Криссы воцарилась тишина, и вокруг раздавалось лишь пение цикад. Один из кадетов, смешливый второкурсник по имени Гевен, попытался разрядить напряжение, навеянное страстной речью Криссы. Он поднял свой бокал, блеснувший в пламени свечей.
– За Дворцовый день!
Мне следовало это предвидеть.
Все вокруг присоединились к нему, и я тоже поднял свой бокал, хотя втайне представлял, как разобью его о стол, а затем воткну осколок в шею Гевена.
Я надеялся, что на этом все и закончится, но Гевен, откинувшись на спинку стула, воскликнул:
– Можете себе представить, каково это было – находиться там в тот день? Творить историю. Наслаждаться триумфом.
Кадеты, сидевшие за столом, закивали. Все, кроме Криссы. Она сморщила нос, словно ощутила веяние пропаганды из «Народной газеты». Потому что в Обители и в Лицее никогда не превозносили до небес рассказы о событиях Дворцового дня.
Для остальных металлических сословий этот день был гордостью нашей истории.
– Мой брат был там, – продолжал Гевен. – То, что он рассказывал о…
Крисса подняла ладони, словно пытаясь оттолкнуть его слова от себя.
– Если вы предлагаете рассказывать истории о Дворцовом дне, – тихо сказала она, – то давайте лучше не будем.
– Нет уж, давайте! – неожиданно воскликнул я.
Крисса резко обернулась и уставилась на меня с удивленным разочарованием, которое подчеркнули длинные тени от пламени свечей на ее лице. В других обстоятельствах я бы оценил ее благопристойность, но упоминание о Дворцовом дне выбило меня из колеи. Я так широко улыбнулся Гевену, что у меня заболели щеки.
– Давайте послушаем. Поведай мне, Гевен, о славных подвигах твоего брата в Дворцовый день.
И Гевен поведал.
Три часа спустя я отправился в Чипсайд.
* * *Последний раз я был в трущобах после того, как полтора года провел в Элбансе, но хорошо помнил дорогу от приюта к местной школе и потому без труда добрался до переулка, где находился «Затонувший дракон». Мне казалось странным, что я двигаюсь почти на ощупь в темноте, в день летнего солнцестояния, полагаясь только на расплывчатые детские воспоминания. Посреди полуразрушенных зданий кое-где горели костры, компании рабочих сидели за столами, расставленными на углах улиц и в переулках, пируя и распивая вино. Никто не обращал внимания на закутанную в плащ фигуру, крадущуюся по трущобам.
Теперь, когда я попал сюда, мне казалось невероятным, что я сомневался, стоит ли приходить. Темнота затрудняла движение, и меня сжигало нетерпение.
И вот наконец я был на месте.
Войдя в тускло освещенную таверну, я не сразу смог различить, что происходит вокруг, пока мои глаза не привыкли к полумраку. За столами с неярко мерцавшими свечами собралось несколько завсегдатаев, которые не нашли лучшего места, чтобы отпраздновать летнее солнцестояние, а одинокий бармен едва взглянул на меня.
А в самом дальнем углу сидела Джулия.
Ее длинные темные волосы рассыпались по плечам, и она по-прежнему куталась в дорожную накидку. Но хотя она сидела в тени, можно было безошибочно угадать, что Джулия, как и ее почерк, сильно повзрослела. Сколько же лет прошло с тех пор, как девочка превратилась в молодую женщину?
Девять лет, подумал я. Прошло девять лет с тех пор, когда мы виделись в последний раз.
У меня перехватило дыхание.
– Джулия, – прошептал я.
Она встала.
– Лео.
На мгновение мы застыли на месте, а затем оба сделали шаг навстречу друг другу. Мы обнялись, и я едва не задохнулся от чувств, еще сильнее сдавивших мое горло. Джулия изо всех сил прижалась ко мне, тихо замурлыкав. И от этого звука мне стало теплее, но я тут же ощутил глубокую тоску, сжимавшую ее сердце. Душевная боль, с которой я смирился за все эти годы, вновь поднялась из забытых глубин. И у меня не было сил с ней бороться.
Когда мы наконец разомкнули объятия, она улыбалась, ее влажные глаза сияли.
– Я думала, ты не придешь, – призналась она.
– Я тоже так думал…
– Давай присядем…
Кабинка была такой крошечной, что нам пришлось снова склониться друг к другу. Джулия стиснула мои ладони на столе, словно ей была невыносима мысль вновь отпустить меня. Я ответил
