Я занял себя тем, что чистил ожерелье, пока ждал ее, и больше не смотрел вниз. Когда пятнадцать минут спустя она вернулась ко мне, ее глаза налились кровью, но она насухо вытерла свое лицо. Я чувствовал к ней такую нежность, что мне стало больно. Моя Энни, которая не плачет при посторонних.
Она сидела позади меня, выглядела уставшей и истощенной. Я тихо взял ее руку, повернул ее ладонью вверх и положил туда ожерелье.
Еще секунду она просто его разглядывала. А потом она вдруг сгорбилась, словно все ее мышцы напряглись, будто это было последней каплей. Я знал, что это ожерелье, судя по всему, принадлежало ее матери.
Я ждал, что она сделает хоть какое-то движение, но она просто сидела, парализованная видом ожерелья, которое женщины из моей семьи сочли бы безделушкой и выбросили бы, даже не задумываясь. Прежде чем подумать, стоило ли мне делать это, я подошел к Энни и забрал его. Я расстегнул украшение и осторожно собрал ее волосы в руку, открывая шею. Она так и осталась согнувшейся и неподвижной, пока я застегивал ожерелье на ее шее. Я старался как можно меньше к ней прикасаться, но мои пальцы все же провели по ее коже и волосам. Я не мог не думать о том, что он тоже прикасался к этой шее и этим волосам, – этим прекрасным волосам и этой нежной шее, к этому крошечному существу. Крошечному не в том смысле, в каком хрупкими бывают женщины, но в том, что она была маленькой и голодной, а он прикоснулся к ней, и вместо того, чтобы признать ее красоту, он просто разорвал ее на части.
Она смотрела на меня, понимая, что я закончил, ее лицо блестело от слез.
– Он ублюдок, – сказал я.
После всех этих лет, сопротивляясь этому и избегая этого разговора, я никогда не думал, что буду так это ощущать. Хорошо. Будто меня выпустили на свободу.
Она сглотнула, вытерла свое лицо рукавом и подняла руку, чтобы нащупать ржавую цепочку на своей шее. Она спрятала ее под рубашку.
– Спасибо, – кратко ответила Энни. Но она говорила это так, будто речь шла не об ожерелье. Она все еще смотрела на меня, чтобы убедиться в том, что я ее понял.
Я кивнул, потому что не мог говорить. После этого мы оба замолчали. Ветер пронизывал нас, когда мы смотрели на Холбин, на линию горизонта, над которой расположилось поместье Повелителя драконов, которое я когда-то считал своим домом. Несмотря на то что мы могли бы отодвинуться друг от друга, мы все равно сидели очень близко.
Когда Энни наконец заговорила, я знал, что она задаст вопрос, который давно держала в себе. Ее голос прозвучал измученно.
– Что происходит, Ли?
– Они… Дали мне последний шанс.
Энни еще некоторое время переваривала эту информацию в тишине.
– Как это? – спросила она. Имея в виду то, что Тиндейл уже уволен.
– Служанка, которую я не узнал, передала мне записку.
Я потянулся к своему карману, когда сказал это, но понял, что не взял ее с собой. Это была первая записка от Джулии, которую я не уничтожил сразу же после прочтения, потому что я впервые захотел показать ее кому-то еще.
«Все в порядке. Она в кабинете, ты всегда запираешь дверь на замок».
Я попытался отмахнуться от нарастающего беспокойства.
– В записке говорилось, что даже если я не смогу разрушить Каллиполис изнутри, я все еще могу просто вернуться домой.
Энни тяжело сглотнула. Я начал объяснять.
– Я отказывал им уже несколько раз. С тех пор, как…
– С тех пор, как у нас начались занятия с Тиндейлом, – поняла Энни, переходя на шепот. – И ты встречался с ними?
Не было никакого смысла скрывать от нее правду.
– Только с одной из них. Мы виделись дважды. Один раз до их нападения, я пытался переубедить ее. И до этого… в день летнего солнцестояния. Я не планировал, я просто…
– Ты просто скучал по ним.
Я кивнул, чувствуя ком к горле. А потом я попытался объясниться:
– Я говорил себе, что дело не в этом. Я знаю, что дело не в этом. Мне становится тяжелее, когда наступает праздник летнего солнцестояния или Дворцовый день… – Я прервался, потому что пытался подобрать слова, чтобы адекватно описать происходящее. Потом я сказал:
– Но в последние несколько недель мне стало еще сложнее.
– Я знаю, – прошептала Энни. – Мне тоже стало сложнее.
Я смотрел на свои колени, пока говорил, но, когда она сказала мне это, я взглянул на нее. Я видел ее профиль, она рассматривала светящиеся склоны гор.
– Меня больше всего поражало то, что произошедшее с моей семьей было… рутиной. И ничем больше. Я была не единственным ребенком, выжившим после пожара. Для этого было даже какое-то название. Я была «назначенным свидетелем». Когда это произошло, действия Леона были не порывом гнева: он был абсолютно спокоен. В конце концов, он просто действовал по закону. Обычный рабочий день Повелителя драконов.
Да. Это заставило меня задуматься о том, насколько непримечательным был вечер, когда мой отец пришел домой после своих визитов в деревню, пахнущий огнем, который только что сделал Энни сиротой.
– Я ненавидела заниматься коллективизацией эти две недели, – упорно продолжала Энни. – Потому что я чувствовала себя Грозовым Бичом – хотя я и понимала, что наши действия и близко не похожи на худшие их деяния. Но пока дело обстоит так, ты хочешь быть на этой стороне. Даже если мы немного злые, мы все же куда лучше, чем зло, которое творилось тогда, до нас.
Меньшее из двух зол. Это сильно отличалось от моих надежд на собственное будущее. И от надежд Энни это тоже сильно отличалось.
Я прошептал:
– Ты помнишь, когда ты говорила мне о том, что даже если люди, которые дали нам драконов, – плохие, мы все равно такими не будем?
Энни грустно улыбнулась.
– Всегда вспоминаю, – ответила она. – Но… Теперь я понимаю, что на самом деле все намного сложнее. Война не закончилась. Когда это случится, может быть… Может быть, наступит день, когда мы сможем изменить правила игры.
Солнце наконец поднялось достаточно высоко, чтобы его свет падал на нас. Тонкие прядки волос Энни светились, развеваясь вокруг лица. Снова наступила тишина. Энни, кажется, восприняла это как сигнал. Она засунула руку в карман своего огнеупорного костюма, достала оттуда кусок бумажки и развернула его на коленке. Она вырвала ее из книжки о Дворцовом дне, на странице была изображена моя семья.
Она сложила страницу пополам, так, чтобы была видна только черно-белая картинка, а не подписи о том, кто и как умер. Затем она указала на самого младшего ребенка на
