– Так как с воротами-то, синьор Паоло?
– Ах да…
– Если куда-то надумаете уходить – скажите, я закрою ворота.
– Хорошо, скажу.
Павлу вдруг показалось, что синьора Франческа вдруг сделалась какой-то грустной… даже не сделалась, и не вдруг – она и была печальной, и карие глаза ее блестели – от слез. Ремезов только сейчас заметил скрытую под внешним задором грусть, безысходность какую-то… И голос юной матроны показался сейчас слабым, тусклым, он звенел, лишь когда женщина говорила со слугами и с детьми, видать, не хотела показывать охватившую ее тоску. Но сейчас-то, сейчас-то взгляд синьоры Франдолини не скрывал ничего.
Мало того, немного посидев во дворе под сенью старого платана, Ремезов вдруг услышал раздавшийся из лавки плач.
Показалось?
Да нет – вот опять всхлипы… Случилось что? Кто ж такую славную хозяюшку обидел?
Немного подумав, молодой человек решительно прихватил брошенную сковородку и вошел в длинную и узкую комнату, показавшуюся невообразимо темной после яркого света дня. На покатом каменном прилавке, на полках и стенах лежали, висели, валялись какие-то кожаные ремни, хомуты, скобы с кольцами и прочие сбруи.
Ставни глядевшего во двор окна были наполовину распахнуты, те же, что выходили наружу – закрыты, отчего в лавке царил приятный полумрак, наверное, более приличествующий любовному алькову, нежели столь прозаическому помещению.
Синьора Франческа лежала ничком на широкой, обитой темно-голубым бархатом лавке и плакала. Плечи ее дрожали, и доносившиеся рыдания казались столь жалобными, что Павел, не выдержав, присел рядом, осторожно взяв женщину за руку:
– Что-то случилось, досточтимая госпожа? Не надо так горько плакать, поверьте, все наладится… Да перестаньте же!
– Ах, это вы, синьор, – несколько успокоившись, матрона приподнялась и села, привалившись спиною к стене. – Благодарю вас за сочувствие, но… Ничего не наладится! Я знаю – ничего! Он… он считает меня дурнушкою, никому не нужной уродиной… и взял меня замуж из милости, из-за денег моего отца!
– Это ваш муж так… считает? – удивился Ремезов. – Вот ведь каналья! А ведь по всему – должно быть совершенно наоборот.
Естественно, эти слова молодой человек произнес шепотом, про себя, да и то, потому что были искренне возмущен.
– Он, он! Неверный супруг мой! О, горе мне, горе!
Женщина снова сорвалась в рыдания, не реагируя же ни на что… разве что на сковородку, изо всех сил брошенную Павлом на пол.
Вот тут-то матрону проняло:
– Ой! Что это?
– Извиняюсь… сковородочку вашу уронил. Так, случайно.
– Господи… сковородка!
– Вы только не плачьте больше, пожалуйста, хорошо?
– Да как же мне не плакать, коли родной муж меня не любит? – всхлипнув, пожаловалась Франческа.
Этой славной – действительно, славной – женщине нужно было сейчас просто выговориться, все равно перед кем, и Павел в этом смысле был как раз весьма подходящий вариант – чужой человек с края света, который не сегодня-завтра съедет, пропадет, сгинет без следа, чтоб больше никогда не вернуться.
Такому, как священнику – многое можно доверить… Хоть есть – кому! Несчастной Франческе, похоже, было некому…
– Я даже на исповеди не могу все рассказать, – вытирая слезы, призналась матрона. – Стесняюсь… Стесняюсь, что муж – изменник, что я сама – некрасивая, уродина такая…
– Да какая же вы уродина?! – громко воскликнул Павел. – Вы очень, очень красивая, клянусь всеми святыми, и ваш муж зря этого не понимает. Он что, слепой? У него глаз нету?
– Как раз глаза-то у него есть, в этом все дело, – Франческа снова всхлипнула. – Он видит прекрасно, какая у меня грудь… Да я и сама вижу… увы… Ну, не наградил Господь!
– Ваша грудь… я догадываюсь, что она очень даже…
– Да что там догадываться-то!
Резко вскочив на ноги, матрона сбросила на пол жилет и выпростала убранную в юбку рубашку, задрала, обнажив грудь, очень даже красивую, нежную… но да, конечно же – небольшую. Так и что толку в огромной груди, в этих дурацких арбузах – ничего сексуального, скорей, наоборот даже. Ремезов никогда не понимал подобного влечения, хотя иные его товарищи прямо противоположное утверждали. Да, по местным меркам, груди у синьоры Франчески почти что и не было, но… но Павлу нравилось, и даже очень!
– У вас восхитительная грудь, моя дорогая синьора. Очень красивая, которую так и тянет поцеловать всякого истинного мужчину!
– Ой, вы лукавите… Тянет поцеловать? Так целуйте же, любезнейший синьор Паоло!
Вот именно это Павел и сделал – поцеловал, как и просили. Сначала – нежно, потом пощекотал соски языком, обхватил губами, дотронулся рукой, чувствуя, что падает в такую бездну, из которой уже не скоро вернется.
Франческа затрепетала, дернулась, застонала, и Ремезов, подняв ее руки, стащил, бросил на прилавок рубашку, обнажив молодое и гибкое тело с матово блестевшей кожей. И тут же, притянув матрону к себе, принялся целовать ее в губы, крепко сжимая талию и бедра… Скользнула вниз, на пол, юбка…
Синьора закатила глаза:
– Не отпускай меня, не отпускай…
Быстро сбросив одежду, Павел ласково уложил матрону на лавку, и женщина уже подалась навстречу, томно прикрыв глаза и приоткрыв губы. Ах… Ремезов ощутил шелковистый жар ее кожи…
– У тебя могут быть…
– Нет. Как раз сейчас не могут…
Их тела слились. Скрипнула лавка. В сверкающих карих глазах юной женщины отразились все звезды Вселенной.
Какое-то время была тишина… лишь стоны… лишь скрип… и – наконец – крик… Яростный, общий…
– Ты очень красивая женщина, Франческа!
– Скажи мне это еще раз! Пожалуйста…
– Ты очень красивая.
– Мне… так приятно… А грех этот я замолю, помолюсь и о тебе, не беспокойся.
– Не такой уж большой это и грех…
Павел нежно погладил прильнувшую к нему женщину по спине, пощекотал шею.
Франческа выгнулась, потянулась:
– Как славно! Я даже не знала, что так хорошо бывает… ах, Паоло, грешники мы с тобою, грешники.
– Не такие уж грешники. Тем более, ты сказала – замолишь.
– Да, так… Ах, ах! Что ты такое творишь?
– Тебе же приятно?
– Да… Я замолю.
– Я тоже помолюсь о тебе, Франческа.
В тот самый момент, когда Павел утешал в скобяной лавке обиженную синьору Франческу, дражайший супруг ее, кривоногий и плешивый плейбой Амедео, не менее весело проводил время на соседней улицы, в обществе любвеобильной булочницы Марты. Дебелая, с огромным бюстом и пышным, словно сдобная булка, телом, Марта схоронила уже второго мужа и потихоньку приглядывала себе третьего, не чураясь и иных отношений, с такими вот женатыми похотливцами, как синьор Франдолини. Да, грешили. Но ведь грех на то и грех, чтоб его замаливать! Зря, что ли, пекла синьора Марта просфирки для ближней церкви Святой Цецилии, уж такие вкусные получались, сам священник, отец Фридигондо, не раз Марту за то хвалил. И то сказать – руки у славной булочницы мощные, сильные, глянешь, как тесто взбивает – любо-дорого посмотреть! Как играют мускулы – не двинула б невзначай в лоб! – как спелыми дынями перекатывается под рубашкою грудь. Ах, да устоит ли перед подобной
