И самая главная бактерия – как раз младшой воевода Еремей, Еремей Богатов, тот, что нынче с поручением да с посланьем княжеским приезжал. Ох не друг воевода Еремей Павлу, ох не друг! И не сказать, что прямой враг – не было тому никаких прямых доказательств.
– И не друг, и не враг, а так… – озабоченно напел Ремезов.
Уж куда лучше бы и почетнее, ежели б не Богатов приехал, а старший воевода, дородный да седобородый Емельян Ипатыч, к Павлу истинно по-отечески относившийся. Да уж, лучше б он… да не по чину пока что!
Ничего! Встав, Ремезов прошелся по горнице с улыбкой: и при дворе княжьем друзья имеются, ежели что, найдется кому Полинушку защитить – и тот же Емельян Ипатыч, и молодший князь Михайло Ростиславич, с коим когда-то, да года два назад, Павел с войском Орда-Ичена, князя монгольского, в Польшу да в Венгрию хаживал. Хочется верить, что не забыл еще князь Михайло те времена… хотя кто их, князей, знает?
Еще б, может, сотник Ирчембе-оглан, старый приятель хотя тоже себе на уме, при дворе смоленском нынче… или уже уехал в Орду, в татары к себе отправился – чего ему выжидать-то? Некогда ждать, весна скоро – снег таять начнет, пути не будет.
В топленной по-черному бане парились с барбарисовым паром, долго и весело. Попили в предбаннике хмельного кваску, да все парное веселье как-то незаметно сошло на нет – кровавые события вспомнились. Так ведь их и не обсудили еще толком, да пока и нечего было обсуждать – конкретной информации что-то негусто.
– Окулко-кат скоро должен приехать, – вздохнув, промолвил Неждан.
Боярин кивнул:
– Я предупредил стражу – пусть сразу в баньку идет.
– О! Снег скрипит! – вдруг насторожился многоопытный Митоха. – Не иначе – Окулко.
– Здесь ли ты, господине? – еще с улицы донесся крик.
– Здесь, здесь, – поставив допитую кружку, Ремезов усмехнулся. – Заходи, Окулко.
Окулко-кат – кудлатобородый мужичага самого разбойного вида – казалось, занял собой все свободное пространство, настолько был здоровущ, правда, нынче шутки не шутил, докладывал спокойно, по-деловому:
– В Опятах на днях трех мужиков видели, гостями торговыми сказывались. Одначе – подозрительные они гости! Торговать ничем не торговали, новости торговые не выспрашивали, да и сами ничего подобного не рассказывали, ночевать попросились, заплатили, как уговаривались, да ушли, на санях уехали – а товарец-то (отроцы под рогожками посмотрели) плохой, негодный товарец-то! Лапти какие-то, лыко нечищеное, корье – кто ж его купит-то? А вот, уходя, мужички эти про заглодовскую дорожку спросили – мол, мало ли, придется и там ночевать.
– Дорожку, говоришь, – настороженно переспросил Ремезов. – А когда эти мужики были-то?
– Да третьего дня. Такось.
– А не привиделось ничего опятовским-то? – недоверчиво пробурчал рязанец. – Опятовцы робята хваткие – семеро одного не боятся, а подозрительными им все кажутся, кто на них не похож. Гости торговые – в первую очередь. В таком разе могли и соврать.
Окулко покачал кудлатой башкой:
– Соврать не должны бы. Я ж к ним опятовских же отроцев и посылал, ну, тех, что за дичиною жареной присматривать оставались. С чего им своим-то врать? Ладно бы – заглодовским смердам… Упокой их душу, Господь!
Все дружно перекрестились.
– Ты парься, парься, Окулко, – добродушно предложил Ремезов. – Отдыхай, сил набирайся – завтра великие дела предстоят. Явимся пред княжьи очи.
– Попарюсь, ужо, – детинушка живо скинул кафтанец и, вдруг что-то вспомнив, снова повернулся к боярину. – Ведь чуть не забыл – сюда по реке скакал, так по пути вдовицу одну встретил, знакомую старую.
– Что за вдовица? – Павел вскинул глаза.
– Да говорю ж, господине, знакомая, – махнул рукой кат. – Марья Федоровна, что недалеко от Телятыча живаху, Тимохи Кротова, своеземца, вдова.
– Марья?!
У Ремезова чуть дрогнули веки, вдовицу эту и он знал ничуть не хуже, а, может быть, и куда лучше Окулки, было, было дело года два назад, еще до того, как выручил из беды Полинку, до встречи. Красива, красива вдовица, лет тридцати, аристократически бледное лицо, глаза антрацитовые, с поволокою, ресницы, как смоль, черные, густые, а волосы… эх, волосы… вьющиеся, с этакой рыжиной, как пел когда-то Вертинский – медно-змеиные. Когда-то вдовица оказала Павлу услугу. Помогла постеречь своего надоевшего любовника – боярина Онфима Телятникова, с той поры и получившего свое прозвище – Битый Зад. Да так ловко все устроила, что сама вроде бы как и не при делах осталась – умна оказалась вдовушка, себе на уме, хитрая. И что же она…
– А куда ехала-то?
– Да говорю же – на выселки путь спрашивала, – Окулко повел плечом. – Я еще удивился – куда это ее понесло на ночь-то глядя? Да так ничего и не больше и не спросил – некогда.
– Понятно, что некогда, – задумчиво покивав, Павел помолчал немного, а потом спросил: – Что же, она одна ехала-то? Верхом иль в санях?
– В санях, господине. И почитай что одна – с детищами малыми. Старшему – лет десять иль чуть поболе, младшим – по семь-восемь.
Та-ак…
Ремезов почесал затылок – что-то не очень-то нравилась ему вся эта история со вдовой Марьей Федоровной, молодой человек до сих пор чувствовал себя перед нею обязанным и даже немного виноватым – ведь так больше толком и не навестил, не интересовался, как там дела у вдовушки? Да и как мог – при жене-то! И все же, все же, что-то шевельнулось в душе, зацарапало, загрызло… Совесть? Может быть.
Одна, с тремя детьми, на ночь глядя… Бежала! Точно – бежала. От Телятыча – больше не от кого! А тот ведь, псина, прознав, может и погоню выслать! Много людей тут и не нужно, с полдюжины человек вполне хватит.
Приняв решение, молодой человек махнул рукой:
– Неждан, беги, собирай воев. Десяток Нежилы возьмем – они как раз со стражи сменились, вот и разомнут кости. А вы, – Павел перевел взгляд на Микифора и Окулку, – здесь ждите.
– Может, все же с тобой?
– Зачем там лишние люди? Да и недолго мы.
Наметом вырвались из распахнутых ворот кони. Оранжево-золотистым отливом сверкнули в лучах клонившегося к закату солнца кольчуги и шлемы, качнулись копья – малая дружина заболотского боярина Павла, спустившись к реке, помчалась к выселкам. Скрипел под копытами твердый, слежавшийся за зиму снег, всадники неслись быстро, и примерно через час, когда солнце уже наполовину скрылось за дальним лесом, за
