– Останьтесь здесь, – приказал воинам Ремезов. – Спрячьтесь в кустах и ждите. Надо объяснять – кого?
Десятник Нежила проворно спешился, поклонился:
– Понятно все, господине. Псов телятниковских ужо встретим! Мало не покажется.
– Ну и славно, – Павел поворотил коня. – Неждан, поехали.
Выселки – деревня в одну большую усадьбу-двор – показались из-за леса внезапно, вот только что тянулась по виду непролазная чаща, и вдруг – на тебе, ударил отраженным солнцем в глаза светлый, недавно вкопанный частокол.
Ворота распахнулись сразу же, едва всадники выехали из леса: темнеть еще и не начинало, боярина признали издали.
Сам Даргомысл – убеленный сединами, старый, но еще жилистый, кузнец и воин, достойнейший наставник Ремезова по оружному бою – лично встретил гостей, поклонился вместе со всеми своими домочадцами, улыбнулся приветливо:
– Рад, рад, славный боярин Павел! Давненько ты к нам не заглядывал, почитай, с осени, так?
– Так, так, – спешившись, Ремезов обнял старика и милостиво кивнул его людям. – Все некогда, сам знаешь.
– Тогда – к столу, посейчас пир спроворим, а после и баньку.
– Только что после баньки, – повел плечом молодой человек. – Да и некогда нам пировать, дела невеселые.
– Слыхал уже, слыхал от охотников, – Даргомысл посмурнел лицом. – Думаешь, телятниковских людишек работа?
– Не знаю, – поднимаясь вслед за хозяином по широкому крыльцу, честно признался Павел. – Для Телятникова как-то уж все хитро больно. А вообще, – боярин обернулся, глянул с хитрецой. – К тебе ведь, кроме нас, еще гости заглядывали?
– То так. Вдовица Марья с дитями.
– Вот у нее и спросим. Может, и узнаем чего? Она где сейчас-то?
– В избе гостевой. Я велел затопить, да принесть свежего сена.
– Добро, – Ремезов кивнул с улыбкой. – Готовь пока стол, знаю ведь, без пира доброго не отпустишь. А я поговорю… Где у тебя изба гостевая?
– А вон.
Вдовица ничуть не изменилась – столь же загадочный, насмешливый взгляд, те же повадки, правда, вот волос медно-змеиных не видно – спрятаны под вышитой бисером накидкой. За столом, на длинной лавке сидело трое детишек мал-мала меньше, уплетая за обе щеки разваристую ячневую кашу с киселем из сушеных ягод.
Войдя, молодой человек поклонился:
– Ну, здравствуй, Марья. И вы, дети, здравствуйте.
На миг перестав жевать, детишки разом кивнули.
– Павел? – вдова, казалось, ничуть не удивилась. – Знаешь, я почему-то тебя и ждала.
– Правильно ждала, – хмыкнув, Ремезов присел на скамью рядом. – Говорить долго не буду – воины мои на реке остались, в засаде, так что Телятыча не бойся.
Марья опустила глаза:
– Я и не боюсь. За детей только.
– Дам тебе воинов, лошадей свежих, – быстро произнес Павел. – Прошу, не отказывайся.
– Не откажусь, – улыбнулась, наконец, вдова. – И прямо скажу – ты, Павел, с помощью своей, вовремя. В Тверь бегу, все хозяйство бросив!
– В Тверь?
– Там сестра старшая, замужем. Поможет, чай, не чужие. Да и своего серебришка есть.
– Серебришко твое на дороге может оказаться! Да в калитах у людишек лихих! – невесело хохотнул молодой человек. – Потому и воинов дам…
– Мне только до Вязьмы! А там знакомый купец, дальше, до Твери сама доберуся, с гостями торговыми.
– Доберешься, – покивал Ремезов. – Уж в обиду тебя не дадим. С утра ведь отправишься?
– Так. Ждать мне здесь нечего.
Павел с неожиданной мягкостью посмотрел женщине прямо в глаза:
– Заметь, я даже не спрашиваю – почему.
– Я заметила… – Марья опустила голову, но потом резко дернула шеей, взглянула с дерзостью. – Знаешь ведь: Телятников – покровитель мой… бывший, а ныне – враг… Я все случайно узнала… то, чего знать не должна. Он землю твою хочет!
– Х-ха! То давно уж не тайна, – хохотнул молодой человек.
– И хочет – Заглодово, – тихо произнесла вдова. – На Заболотицу, Опята, на выселки рот не разевает. А про Заглодово давно уже говорил, похвалялся – мол, его все скоро будет. Я сперва и внимания не обращала – любит Телятыч хвалиться. А вчера, к ночи ближе, узнала – воинов он в землю твою посылал, стрелы они чужими метками метили, хвастались опосля в баньке, проговорились. Мол, уложили всех, младенцев даже не осталось, а кого могли – тех в полон, да с купцами суздальскими Телятников, я знаю, сговорился. С теми купцами, что живым товаром торгуют – людьми.
– Ага, – устало протянул Ремезов. – Так я, признаться, и думал. Значит, все же Телятников… гад! Сволочь гнуснейшая! Ладно, ответит за всё. Одно только непонятно – зачем суеты столько? Эти стрелы помеченные, меня подставлять – кому, перед кем? Да и мужиков убивать… ну, мужиков – хоть понятно – враги. А женщин, девой, отроков – в полон – это заглодовских-то? А что ему потом с землей-то делать – самому сеять-пахать? Или своих холопов да закупов много?
– Да немного, – покачала головою вдовица. – Вот то-то и оно. Может, он хочет твоих людишек повыбить – продать, да купить у купцов новых? Заселить, чтоб духу твоего никто тут и не вспомнил.
– А вот это вполне может быть, – боярин сумрачно кивнул. – Это запросто, только… Не слишком ли умно для Телятыча-то?
– Я тоже про это подумала.
– Советует ему кто-то, тут и думать нечего… – машинально отпив из поданной Марьей кружки, вслух рассуждал Ремезов. – Советует… А кто? Единственные, кто сразу на ум приходят – братья, Анкудин с Питиримом. Могли, да, гнусы те еще… Правда, не пойман – не вор, предъявить-то им пока нечего. Может, и кто другой в советниках у Битого Зада завелся.
Вдовица неожиданно хмыкнула:
– Вспомнил тоже – Битый Зад!
– А что? При тебе ведь все было… Ладно! Пора мне и обратно – завтра поутру в Смоленск еду – князюшка явиться требует. Может, и там еще узнаю чего. А тебя – благодарю от души, помогла ты мне сильно.
Встав, молодой заболотский боярин поклонился почти до земли. Мария Федоровна тоже поднялась, поклонилась. Оба выпрямились… встретились глазами… И бросились друг другу в объятия! Словно искра проскочила, обнялись, поцеловались, ничуть не стесняясь захихикавших было детишек. Не дети бы, так, может, что и вышло б…
– Вот, – сунув руку за пазуху, Павел обернулся на пороге. – Ведь чуть не забыл… На! Бери!
Блеснула на ладони золотая пластинка.
– Что это?
– Пайцза мунгальская. Покажешь – любой степняк тебе в ноги поклонится и во всем помогать будет. Бери, бери, не стесняйся – о детях своих думай.
– Благодарствую… – в загадочных антрацитово-черных глазах вспыхнули жемчугом слезы. – Знаешь, Павел, я чувствую почему-то, что мы больше не встретимся. Не увидимся никогда.
– А ты не верь в плохое!
– И все ж…
– Прощай, Мария Федоровна… Марья.
– Прощай. Воинов твоих отошлю с Вязьмы.
Какое-то противоречивое сладковато-щемящее чувство не покидало Ремезова на протяжении всего пути от выселок до излучины. С одной стороны – сожаление о безвозвратной потере, с другой же – удовлетворение: ведь он все ж таки успел помочь Марье, и помочь сильно.
Смеркалось уже, за покрытыми заснеженным колдовским лесом холмами закатилось
