– Да всем! – не моргнув глазом отозвался парень. – Дядюшка Овдей меня очень уважал и поручал все самое-самое важное, знал – уж я-то его не подведу!
– Да? – торговец даже не счел нужным скрывать насмешку. – Что-то здесь все наоборот написано. Гм, гм… Ты читать-то умеешь?
– По-русски – а как же! А вот по-вашему, по-персиянски, не понимаю.
Купец хмыкнул:
– Не понимает он. Дядюшка-то твой не зря письмецо по-персидски написал! Просит найти тебе какое-нибудь дело и хоть чему-нибудь научить.
– Это я знаю. Не пойму только, что значит – хоть чему-нибудь?
– Дай срок, поймешь, – уважаемый негоциант говорил по-русски очень даже неплохо, с едва заметным акцентом. – Ладно! Так и быть. Из уважения к моему старинному компаньону сыщу для тебя дело. Мне как раз не хватает погонщика. Старайся! А там посмотрим, может, и повыше должность твоя станет.
Караван оказался очень большим, куда более, нежели представлял себе Ремезов, и, похоже, состоял не только из одних сбившихся вместе торговцев и нанятых ими воинов, но и из кое-кого еще. Как-то поутру, собирая отбившихся от стада ослов, молодой человек обнаружил целый отряд монголов. С цветными – синими и белыми – бунчуками, в сверкающих на солнце кожаных латах, это явно не были простые воины, о нет! Наверняка охраняли какого-нибудь важного вельможу… или даже вельмож. Павел нарочно затянул поиски, внимательно присматриваясь к разбитым несколько в стороне от остальных караванщиков походным шатрам – и увидел знакомые лица! Двух важных китайцев (или уйгуров) и монгола. Последнего звали Игдорж Даурэн, это Ремезов помнил, а вот имена остальных уже подзабыл, да, честно говоря, не особо-то в свое время интересовался.
Что ж, все правильно – эти трое наверняка направлялись в Улус Джучи, в Орду Бату-хана, как говорил о том Ирчембе-оглан. Ничего в этом не было ни необычного, ни угрожающего, и все же Ремезов проявил осторожность, счел за лучшее побыстрее вернуться к своим, опасаясь, как бы кто-нибудь из троицы его не узнал, ведь средневековые люди, а особенно степняки, отличались феноменальной по меркам современности наблюдательностью и великолепной памятью, ведь от этого часто зависела жизнь. Так что вполне могли бы узнать, вспомнить… даже при всем при том, что все европейцы казались монголоидам похожими, как родные братья, все на одно лицо. Точно так же, впрочем, как и монголоиды европейцам.
Итак, они ехали вместе, и это следовало учитывать, вряд ли посланцам Гуюка и хитрой Туракины-хатун понравилось бы известие о верном человеке Ирчембе-оглана, пробирающемся в улус Джучи под видом погонщика Акима.
Когда Павел вернулся к своим, в лагере уже давно собрались, и купец Халед ибн Фаризи метнул на погонщика недовольный взгляд – мол, где шатаешься? Правда, ничего не сказал, даже не выругался – спасибо и на этом.
Заняв свое место в седле свободного от поклажи ишака, молодой человек погнал остальных осликов вслед за верблюдами с тюками, а уж следом за ним двигались и рабы, точнее сказать, в большинстве своем – рабыни: молодые женщины и девушки, мальчиков было довольно мало.
Убедившись, что все порученные ему животные спокойно следуют в заданном направлении, Ремезов чуть поотстал, намереваясь пообщаться с надсмотрщиками – тремя дюжими парнями самого разбойного вида, из которых один шел позади, время от времени щелкая плеткой, двое других же, похоже, что расслаблялись – шагали себе чуть впереди и о чем-то болтали. Светскую беседу вели, типа о футболе там или о рыбалке… хотя нет, скорее – о бабах. Павел прислушался: говорили по-тюркски, ну да, они же были кипчаки… неужели са-авсэм нэ гаварат па русски?
– Ай-йай, ай йай-йай, – фальшиво запел погонщик какую-то пришедшую на ум степную песенку, кою неоднократно слыхал от пьяного сотника Еремчи, что, несомненно, говорило о популярности сего незатейливого мотива… незатейливого, если сравнивать с дурацкой российской попсой.
– Ай йай… йай-йай-йай…
– Э, погонщик! – на Павла, наконец, обратили внимание. – Откуда ты нашу песню знаешь?
Спросили по-русски, впрочем, того и следовало ожидать, ведь половцы-кипчаки и русские столетиями воевали-дружили-женились. Как говорится – братья навек! Пусть не родные – двоюродные.
– А у меня был в Смоленске один знакомый кипчак, звали Арапча. Хороший парень, веселый, особенно когда выпьет.
Надсмотрщики захохотали:
– Когда выпьем, все мы веселые. А песня хорошая, только грустная. Знаешь, о чем поется?
– Конечно, знаю – любовь-морковь, сопли-слезы. Он ее любил, а она его – нет, или наоборот. Вот примерно так, кажется.
– Ну да, – детинушки переглянулись. – Наверное.
Скучновато, конечно, идти вот так, изо дня в день, помахивая плеткой – никаких развлечений, ну, разве что постегать немного какого-нибудь мальчишку-раба, рабынь-то хозяин не позволял трогать – портить товарный вид. Хотя… и на двух юных отроков тоже указал, чтоб не били – мало ли, понравятся какому-нибудь знатному извращенцу?
– Меня, парни, Акимом кличут.
– А я – Уброк, – один из надсмотрщиков приветственно отсалютовал плеткой.
Второй ухмыльнулся:
– Кармаль – так матушка прозвала.
Вот и познакомились. Павел улыбнулся – славные парни. Оба молодые, сильные, с широченными, как у борцов или штангистов, плечищами, оба, словно близнецы, похожи. Похожи-то похожи, да не совсем: Уброк – чернявый, с вечной щетиною, увалень, а вот Кармаль – голубоглазый блондин, правда, до черноты загорелый… да все караванщики загорелые, вон и сам-то Ремезов давно уже забронзовел, словно не ишаков по кустам ловил, а в какой-нибудь пошлой Турции на песочке «все включено» задницу парил. Кстати, блондинистый Кармаль лицо имел широкое, скуластое, как и положено степняку, а вот его чернявый напарник больше напоминал испанца или итальянца. Наверное, черкес.
Сразу после знакомства, для пущего укрепления взаимных симпатий, молодой человек рассказал «борцам» (как он уже именовал про себя надсмотрщиков) несколько похабных анекдотов, вполне современных, но адаптированных к местным условиям, после чего принялся исподволь выспрашивать об улусе Джучи и всем таком прочем, не касаясь особо большой политики и взаимоотношений ханов – об этом Ремезов уже был довольно неплохо осведомлен благодаря «аватарам». Знал, что еще во время Западного похода сын великого хана, старого пьяницы Угэдея, Гуюк вусмерть рассорился со своим двоюродным братцем Бату, и с тех пор никто из них, похоже, не искал примирения, возможно, из-за интриг матери Гуюка коварной регентши Туракины, коей весьма хотелось бы видеть в качестве верховного хана своего сына. Бату же вовсе не считал Гуюка достойным представителем на царствование, и даже в Каракорум, на выборный курултай, ехать не собирался, да и не поехал, сказавшись больным. А на курултае (во многом благодаря Туракине) ханом выбрали (точнее, еще выберут) именно Гуюка. Кто бы сомневался, ха!
Еще был третий надсмотрщик, угрюмый и нелюдимый Хасым, недавно нанятый хозяином безродный бродяга лет тридцати пяти, жестокосердный и
