Открылась дверь. Прискакал Лысый на сломанной ноге.
— И никто из вас даже не подумал мне помочь! — кричал он.
Зашёл Комаров, командир, а за ним несколько энкавэдэшников с винтовками. Белокурый охранник, Крецкий, шёл последним и нёс стопку каких-то бумаг. Откуда Андрюс узнал их фамилии? Я оглянулась по сторонам, разыскивая взглядом Андрюса и его мать. Вот только их здесь не было.
Заговорил Комаров. Все посмотрели на маму. Командир замолчал и перевёл взгляд на неё, подняв бровь и вращая зубочистку языком.
Мамино лицо стало напряжённым.
— Он говорит, что нас сюда привели заниматься документами.
— Документами? — спросила госпожа Римас. — В такой час?
Комаров продолжал говорить. Крецкий поднял какую-то машинопись.
— Нам всем нужно подписать этот документ, — сказала мама.
— Что там говорится? — спрашивали все.
— Три вещи, — проговорила мама, глядя на Комарова.
Тот рассказывал дальше, а мама переводила на литовский язык.
— Во-первых, мы этой подписью даём согласие присоединиться к колхозу.
В комнате зашумели. Люди отворачивались от командира, который продолжал что-то говорить. Его рука непринуждённым жестом отклонила форму, показав всем кобуру на поясе. Люди развернулись.
— Во-вторых, — сказала мама, — этим мы соглашаемся платить военный налог — двести рублей с человека, в том числе и с детей.
— И где мы им возьмём двести рублей?! — возмутился Лысый. — Они и так украли у нас всё, что могли.
Люди снова зашумели. Энкавэдэшник с грохотом постучал дулом винтовки по столу. Стало тихо.
Я смотрела, как Комаров говорит. Он глядел на маму, словно ему невероятно нравилось говорить это именно ей. Мама замолчала. А после открыла рот.
— Ну, ну, что там? Что в-третьих, Елена? — спрашивала госпожа Римас.
— Мы должны согласиться, что мы — преступники. — Мама на мгновение замолчала. — И что наш приговор… двадцать пять лет тяжёлой работы.
В комнате закричали, зашумели. Кто-то начал задыхаться. Люди надвигались на стол, спорили друг с другом. Энкавэдэшники подняли винтовки, нацелившись на нас. Я так и сидела с открытым ртом. Двадцать пять лет? Мы будем двадцать пять лет в тюрьме? Значит, когда я отсюда выйду, то буду старше, чем мама сейчас. Чтобы не упасть, я протянула руку, разыскивая поддержки у Йонаса. Однако рядом его не оказалось. Он уже упал и лежал около моих ног.
Я не могла дышать. Комната начала сжиматься вокруг меня. Я падала, подхваченная глубинным течением паники.
— НУ-КА ТИХО! — крикнул какой-то мужчина.
Все оглянулись по сторонам. Это был седой господин с часами.
— Успокойтесь, — медленно проговорил он. — Истерика не поможет. В панике мы не в состоянии мыслить здраво. Да и детей это пугает.
Я посмотрела на девочку с куклой. Она вцепилась в мамину юбку, и по её побитому лицу текли слёзы.
Седой мужчина заговорил тише и спокойнее:
— Мы умные, достойные люди. Поэтому они нас и депортировали. Для тех, кто со мной не знаком, представлюсь: я Александрас Лукас, адвокат из Каунаса.
Толпа приутихла. Мы с мамой помогли Йонасу подняться.
Командир Комаров что-то закричал из-за своего стола.
— Госпожа Вилкас, прошу вас объяснить командиру, что я разъясняю ситуацию нашим друзьям, — сказал господин Лукас.
Мама перевела.
Крецкий, молодой белокурый охранник, грыз ноготь на большом пальце.
— Я никаких бумаг подписывать не буду! — заявила госпожа Грибас. — Ранее мне уже сказали подписать документ для регистрации на конференцию учителей. И в итоге я оказалась здесь. Это они так собрали список учителей на депортацию!
— Если мы не подпишем, нас убьют! — сказала Ворчливая.
— Я так не считаю, — запротестовал седой мужчина. — До зимы точно не убьют. Сейчас начинается август. Здесь много работы. Мы хорошие крепкие работники. Мы для них работаем в поле, на стройке. Им выгодно нас использовать, по крайней мере до зимы.
— Он прав! — согласился Лысый. — Сначала они из нас все соки выдавят, а потом поубивают. Кто хочет этого подождать? Лично я — нет.
— Они девушку, у которой был младенец, расстреляли, — зло бросила Ворчливая.
— Ону они застрелили, потому что она потеряла самообладание, — пояснил господин Лукас. — Она была не в себе. А мы себя контролируем. Мы умные, практичные люди.
— Так нам не нужно подписывать? — спросил кто-то.
— Нет. Думаю, нам следует вежливо сесть. Госпожа Вилкас объяснит, что сейчас мы не готовы подписывать документы.
— Не готовы? — спросила госпожа Римас.
— Я согласна, — сказала мама. — Мы не должны давать полный отказ. Но и демонстрировать истерик не следует. Становимся в три шеренги.
Энкавэдэшники держали свои винтовки, не уверенные, что сейчас мы будем делать. Мы же сели перед столом тремя равными рядами под портретами российских вождей. Охранники ошарашено переглянулись. Мы спокойно сидели. Мы вернули себе чувство собственного достоинства.
Я обняла Йонаса за плечи.
— Госпожа Вилкас, прошу вас спросить у командира Комарова, в чём нас обвиняют, — сказал седой адвокат.
Мама так и сделала.
Комаров сидел на краю стола, покачивая сапогом.
— Он говорит, что нас обвиняют согласно статьи пятьдесят восьмой советского уголовного кодекса за контрреволюционную деятельность против СССР, — перевела мама.
— За это двадцать пять лет не дают, — пробурчал Лысый.
— Скажите ему, что мы будем на них работать и делать своё дело качественно, но подписывать ещё не готовы, — сказал господин Лукас.
Мама перевела.
— Он говорит, что мы должны подписать сейчас.
— Я себе приговор на двадцать пять лет подписывать не буду! — сказала госпожа Грибас.
— Я тоже, — сказала я.
— Так что же нам делать? — спросила госпожа Римас.
— Мы здесь спокойно подождём, пока нас не попросят отсюда, — сказал господин Лукас, накручивая часы.
И мы принялись ждать.
— А где Андрюс? — прошептал Йонас.
— Не знаю, — ответила я. Я слышала, как Лысый спрашивал о том же.
Мы сидели на полу колхозного управления. Каждые несколько минут Комаров кого-нибудь бил рукой или ногой в попытке запугать и заставить подписать документы. Однако никто не поддавался. С каждым его шагом я вздрагивала. По затылку и спине стекал пот. Я пыталась не поднимать головы, боясь, что Комаров меня узнает. Если кто-то засыпал, его били.
Шли часы. Мы тихо сидели, словно школьники перед директором. В конце концов Комаров обратился к Крецкому.
— Он сказал, чтобы тот теперь сидел вместо него, — перевела мама.
Комаров зашагал к маме и схватил её за руку, выплюнув ей в лицо что-то похожее на устрицу. А после и вовсе вышел из комнаты.
Мама быстро вытерла слизь, словно ей было всё равно. А вот мне было совсем
