— Давай! — скомандовал офицер по-русски. Быстро, всё время быстро.
Мы пересекли перекрёсток, направляясь к чему-то большому и тёмному. Это был грузовик, окружённый энкавэдэшниками. Мы подошли к задней части машины. Там люди сидели на своих вещах.
— Подсади меня, чтобы этого не сделали они, — быстро прошептала мне мама, дабы офицерам не представилось возможности притронуться к её пальто.
Я сделала, как она просила.
Офицеры забросили в кузов Йонаса. Он упал на пол, а сверху на него прилетел чемодан. Мне повезло больше — я не упала, но, когда оказалась в машине, какая-то женщина посмотрела на меня и закрыла рот рукой.
— Лина, милая, застегнись, — велела мама.
Я посмотрела вниз и увидела, что на мне ночная рубашка в цветочек. Лихорадочно разыскивая альбом, я забыла переодеться. Также я увидела высокую жилистую женщину с острым носом, она смотрела на Йонаса. Госпожа Грибас. Учительница из нашей школы, немолодая и незамужняя, одна из самых строгих. Узнала я ещё несколько человек: библиотекаршу, хозяина близлежащего отеля и нескольких мужчин, с которыми папа разговаривал на улице.
Мы все были в каком-то списке. Я понятия не имела, что это за список, знала только, что мы в него внесены. Как, судя по всему, и остальные пятнадцать человек, которые сидели рядом с нами. Офицеры захлопнули дверь грузовика. Лысый мужчина, что сидел передо мной, издал стон.
— Мы все умрём, — сказал он. — Иначе и быть не может.
— Глупости! — быстро ответила мама.
— Но ведь умрём, — стоял на своём мужчина. — Это конец.
Машина быстро, резко поехала так, что люди начали падать из сидений. Лысый мужчина вдруг вскочил, перелез через край кузова и выпрыгнул. Упав на брусчатку, он взревел, словно зверь в клетке. Люди в кузове начали кричать. Машина с визгом затормозила, из кабины выскочили офицеры. Они открыли кузов, и я увидела, как мужчина извивается от боли на земле. Подняв его, энкавэдэшники закинули съёжившееся тело обратно в кузов. Было видно, что одна нога у него повреждена. Йонас закрыл лицо маминым рукавом. Я тихо взяла его за руку. Он дрожал. Перед глазами у меня плыло. Я крепко зажмурилась, а после опять открыла глаза. Машина снова рванула вперёд.
— Нет! — кричал мужчина, схватившись за ногу.
Грузовик остановился возле больницы. Всем, похоже, стало легче на душе: сейчас Лысому помогут. Но не тут-то было. Энкавэдэшники ждали, когда женщина, внесённая в список, родит. Чтобы, как только перережут пуповину, и мать, и её ребенка забросить в кузов.
5
Прошло почти четыре часа. Мы сидели в темноте перед больницей и не могли никуда выйти. Мимо проезжали какие-то машины, в кузовах некоторых из них под сеткой тоже сидели люди.
На улицах начиналось движение.
— Рано мы приехали, — сказал маме кто-то рядом. Мужчина взглянул на наручные часы. — Почти три утра.
Лысый, лёжа на спине, повернул лицо к Йонасу:
— Мальчик, закрой мне рот и зажми нос. И не отпускай.
— Ну уж нет, ничего подобного он делать не будет! — сказала мама и притянула Йонаса поближе к себе.
— Дура. Ты что, не понимаешь, что всё только начинается? У нас ещё есть шанс умереть достойно.
— Елена! — донеслось с улицы.
В тени деревьев я разглядела притаившуюся двоюродную сестру мамы, Регину.
— На спине вам легче лежать? — спросила мама у Лысого.
— Елена! — снова позвали, в этот раз чуть громче.
— Мам, по-моему, она тебя зовёт, — прошептала я, не отводя взгляда от энкавэдэшника, который курил с другой стороны машины.
— Она меня не зовёт, — сказала мама громко. — Она сумасшедшая! Ступайте отсюда, оставьте нас в покое! — прокричала она.
— Но Елена, я ведь…
Мама отвернулась и сделала вид, что поглощена разговором со мной, при этом не обращая внимания на сестру. Возле Лысого в кузов приземлился небольшой узелок. Мужчина с жадностью схватил его.
— И это вы, добродетель вы наш, говорили о достоинстве? — сказала ему мама. Она вырвала из его рук узелок и спрятала у себя под ногами. Мне стало интересно, что внутри. Как мама могла обозвать собственную двоюродную сестру сумасшедшей? Ведь Регина так рисковала, когда пошла её искать!
— Вы жена Костаса Вилкаса, проректора университета? — спросил мужчина в костюме, что сидел чуть ниже от нас.
Мама кивнула, заламывая себе руки.
Я смотрела, как мама заламывает себе руки.
В столовой приглушённые голоса то становились громче, то затихали. Мужчины сидели уже несколько часов.
— Милая, принеси им кофейник, — попросила меня мама.
Я подошла ко входу в столовую. Над столом висела туча табачного дыма, которую не выпускали на улицу закрытые окна и задёрнутые шторы.
— Возвращение на родину, если получится, — сказал папа и резко замолчал, когда увидел меня в дверях.
— Не желаете ещё кофе? — спросила я, держа в руках серебряный кофейник.
Кое-кто за столом опустил глаза. Кто-то кашлянул.
— Лина, ты становишься настоящей юной леди, — сказал папин университетский товарищ. — И я слышал, ты очень одарённая художница.
— Так и есть! — сказал папа. — У неё неповторимый стиль. И она невероятно умна, — подмигнув мне, добавил он.
— Так значит, в мать пошла! — пошутил кто-то за столом.
Все засмеялись.
— Скажи-ка мне, Лина, — начал журналист, — что ты думаешь о новой Литве?
— Вообще-то, — перебил его отец, — этот разговор не для юных ушей, не так ли?
— Этот разговор для всех, Костас, — ответил мужчина, — и для детей, и для стариков. К тому же, — улыбнулся он, — не буду же я печатать это в газете!
Папа заёрзал на стуле.
— Что я думаю о советской аннексии? — Я с мгновение молчала, не глядя отцу в глаза. — Я считаю, что Иосиф Сталин — наглый агрессор. А также, что мы должны выгнать его войска из Литвы. Нельзя разрешать другим приходить на нашу землю и брать всё, что им пожелается, и…
— Достаточно, Лина. Оставь кофейник и возвращайся к маме на кухню.
— Но ведь это правда! — не отступала я. — Это несправедливо.
— Хватит! — отрезал отец.
