***
Однажды Харди стоял у водопада на Тау-Исланд и чувствовал себя оглушенным. Тысячи тонн воды с грохотом разбивались о камни, и от Харди под этими тоннами не осталось бы и костей. Водопад был бесконечно огромен, а Харди -- ускользающе мал.
Теперь Харди смотрел в лицо джунглей и вспоминал тот водопад.
Джунгли пели.
Деревья переплетались кронами, корнями и еще чем-то, обещая, что теперь уж никто не сбежит. Не было неба. Душный влажный воздух пронизан был цветением и гниением, и Харди со страхом подумал, что не сумеет привыкнуть. Что умрёт в тугой духоте без просветов. Что задохнётся и сгинет в полутьме. Что-то беспрерывно копошилось под ногами и над головой.
А Лэни попросту пошла вперед. Шаг, и ещё, и ещё. Харди ничего не оставалось, кроме как следовать за ней. Кожа тут же покрылась тонкой плёнкой влаги -- пот и испарения вперемешку со сладковатой гнилью. Харди задрал голову и ожидаемо не увидел неба.
-- Перевал через пять стайков, -- бодро сообщила Лэни.
Харди обреченно вздохнул: он так и не понял особенно, что представляют собой эти местные "стайки". Ему объясняли: один стайк -- это три мили, пройденные за сорок восемь стандартных минут. Если время прохождения увеличивается, расстояние должно увеличиваться пропорционально. Или наоборот? В общем, стайк -- это и время, и расстояние одновременно. Харди задумался.
Вспомнил, что в конце пути его ждёт Храм всех храмов, и побежал за Лэни.
А пять стайков -- много для его хреново сконструированного тела.
Лэни же была неумолима.
Но в первый день силы у Харди всё же были, и, едва поспевая, он рассказывал про волшебных птиц с островов Шиндасу на Тау-Белл. Он их видал, этих птиц, но они ему не спели. А если они кому поют, то, говорят, тот человек сходит с ума от счастья, и лучше быть счастливым безумцем, чем несчастным мудрецом, считают аборигены. Птицы переливались всеми цветами радуги.
Костер развели уже ночью, в глухой темноте. Никак не хотел разгораться -- влажная древесина тлела и чадила. В конце концов -- разошлось. Оранжевое пламя прыгало по хворосту нервно, неровно, словно готовое тут же зачахнуть. На нём жарили синтемясо из стандартных пайков и ещё какую-то тварь, из любопытства забредшую на огонёк. Тварь походила на краба и белку одновременно, а размером была с кошку. Лэни сняла её фазером, освежевала и запекла на углях.
Неба не было и здесь, поэтому Харди казалось, что сидят они в жаркой вонючей пещере, и хорошо еще, что не докучали насекомые.
Харди рассказывал про обычаи богомолов с Планеты Двенадцати солнц -- те поклоняются деревьям, но не всяким, а только тем, под которыми были зачаты дети. Лэни слушала, слушала...
Харди думал, заснёт со скуки... Но нет.
После ужина занялись любовью на спальнике. Точно не входило в контракт, но Лэни приникла всем телом, шаря прохладными шершавыми ладонями у Харди под рубашкой, спустилась ниже. Потом отпустила, молча, сосредоточенно скинула одежду и велела раздеться Харди.
Ну, раз она так хотела.
Вышло умело, ловко, но Лэни слишком сильно стискивала коленями, а её пальцы оставляли царапины и синяки.
Остались озадаченность и изумление.
***
Кинтесе Рахо достиг высот просветления и говорил так: "Не всякий человек способен и умел в любви, но и не всякий человек или вещь для любви пригодны. Любовь есть великая радость и великая печаль, и достоин сожаления удел того, кто полюбил."
К Рахо пришла женщина, подобная цветку, маленькая прекрасная Аши, и просила о наставничестве.
Она сказала: "Я не знала ни мужчины, ни сладкого вина сальвы, ни дурмана дыма тхио. Я пришла узнать истину и не уйду прежде, чем узнаю. Бейте меня и гоните, но я не уйду, но приму побои и гонения и склонюсь перед мудростью."
Кинтесе Рахо взял камень и швырнул в Ами, и ранил её, но Аши не двинулась с места.
И тогда кинтесе принял её, и учил, и был с нею, и разделил с ней вино сальвы, друман тхио и телесное. И через это познал её, а Ами прозрела истину.
***
Второй день в джунглях ничем не отличался от первого.
Харди, правда, притерпелся к духоте и больше не искал неба. Просто шёл вперед, пока не почувствовал, что легче лечь на месте и умереть, чем передвигать ноги. Лэни, конечно, пробормотала себе под нос нечто вроде "бэлтэше'йноре" -- "жалкое белое создание", насколько Харди знал. Но на Земле говорили так: "Хоть горшком назови, только в печь не ставь", а ещё где-то: "Лучше быть живым червем, чем мёртвым человеком".
Харди и вправду чувствовал себя червем. Но очень живым червем. Лэни втиснулась в его спальник, крепко обняла, и под плотной тканью стало еще жарче. В эту и следующую ночи дальше объятий не заходило -- Лэни прижималась всем телом, укладывала рыжую голову Харди на грудь и так засыпала. Очень быстро и легко. Сам Харди подолгу смотрел на бесконечное мельшетение плотных древесных крон и прислушивался к высоким перекликам птиц.
А напали на четвертый день. Рано или поздно это должно было случиться, так что -- так тому и быть.
Эти бандюки, к тому же, были совсем зеленые, а Харди отлучился отлить, когда за спиной зажужжал заряжающийся стример.
Харди хотел было обернуться, но дулом уткнулись в спину.
Этот дурак умер первым. Потому что Лэни до чертиков быстрая. Она свернула ему шею, а Харди велела лезть на дерево, чтоб не путаться под ногами и не создавать неудобств -- что было только самую малость унизительно.
В конце концов, кто платит, тот и прав (так считается).
Харди это знал, поскольку получил хорошее образование. Он учился, разумеется, в Содружестве и, совершенно естественно, что на Бутанге, потому что самое лучшее и дорогое, самое эксклюзивное и необычное бывает только там.
Бутанга -- самый центр Содружества, его вроде как сердцевина (брат говорил, что, скорее, прямая кишка, но он начисто лишён поэтизма в своих сравнениях). Харди же с нежностью вспоминает годы, прокуренные синтегашишем и согнутые над манускриптами с десяти тысяч обитаемых планет. Что особенно хорошо запомнилось: синтегашиш продавали прямо в библиотеке, абсолютно легально, и курить его можно было здесь же. Это способствовало определенному полету фантазии. А написанное в манускриптах, кстати, пробирало до костей.
И вот теперь Харди сидел на дереве за
