— Не окончательно. Наверное, маленького хотим. Пол не знаю.
— Я бы взяла такого, кто уже осознавал, кто он и откуда. Чтобы потом не пришлось объяснять про то, что он не родной и его усыновили, — рассудительно говорит Таисия, и в этом есть резон.
— Кстати, да, — соглашаюсь я.
— Потому что с этим может быть много проблем.
— Я знаю. Проблем будет много в любом случае. Я прекрасно осознаю, на что мы идем.
— Вы справитесь. Я уверена, что у вас все получится.
— Я не привыкла к этой мысли, я не знаю, как все будет.
— Это нормально. Ты ж человек. Смущаться, сомневаться — нормально. Вы же не котенка берете, вы хотите ребенка взять. Это серьезно, проблемно и это на всю жизнь. Слушай, ты меня знаешь. Я ненавижу эти вопли-сопли про вопиющее всепоглощающее счастье. Дети — это не только счастье, это проблемы, заботы, болезни, стрессы. Вот об этом нужно думать, если ты нормальный трезвомыслящий человек. — Тося перестает взмахивать руками и успокаивается.
— Все нормально? — заглядывает к нам Славик.
— Да! — орем хором.
— В общем, завтра поедем в детский дом. Никита уже договорился.
— Здорово. Боишься?
— Я в ужасе.
— Все будет хорошо, ты же не одна. Если споткнешься, тебя поддержат. У тебя есть Ник. И мы.
Мне становится легче от разговора. Она определенно права. Страдать за себя — нормально, даже за Ника пострадать — легко, мы с ним одно целое, но я не знаю, готова ли страдать за кого-то другого. Вдруг это все обрушиться на меня, а я не готова. Вдруг я не выдержу, не смогу. Я всегда держала себя и свою жизнь под контролем, управляла своими эмоциями, но с ребенком так нельзя. Ему нужно тепло, забота и ласка, надежность, ребенок не потерпит фальши и полумер.
— Точно. Я не одна…
***Я не хотел другого отца. Я хотел, чтобы мой отец был другим…
Никита
— Слушай, надень что-нибудь попроще.
— Куда уж проще. Без жемчугов и бриллиантов, просто в костюме, — ворчит Настя, но смирно идет переодеваться.
— Я не против жемчугов, я против этого костюма. Ты в нем какая-то бездушная железная леди, а мы идем к детям.
— Ты сам говорил, что сегодня детей нам не покажут, мы просто поговорим с директором.
— Говорил. Но все равно оденься как мама.
— Как мама — это в плюшевые треники? Леднёв, не беси меня.
— Я тоже так могу сказать. Леднёва, не беси меня.
— Так нормально? — Прикладывает к себе черную водолазку, кашемировый жилет и джинсы.
— Так отлично. Только вот… — подхожу и выдергиваю из волос все шпильки.
— А с волосами что не так?
— Все хорошо с волосами, просто я люблю, когда они распущенны.
Обнимаю жену за плечи, чувствую в них напряжение и не верю в ее напускное спокойствие. За этим спокойствием угадывалась нервозность, которую она тщетно пытается скрыть. От кого-то — возможно. Но не от меня.
— Не волнуйся, все будет хорошо.
— Я не волнуюсь.
— Врешь.
— Я никогда не вру.
— Я бы так не сказал, — мягко усмехаюсь.
— Может, Климова тебе и врала, но Леднёва точно не врет. В этом нет смысла. Да и жить так гораздо проще. Даже чисто гипотетически не могу представить ситуацию, зачем бы мне пришлось тебе соврать.
— Тогда я спокоен.
— А до этого момента ты переживал и в чем-то сомневался? — смеется она.
— Нет, — прижимаю ее к себе крепче.
С минуту мы молча стоим. Вскоре она отстраняется, чтобы переодеться.
Стремление к правде и прямоте делает Настю уязвимой. Больше, чем даже она сама готова признать. Я знаю, она способна на огромные чувства, и в этом главный ее страх.
Собираясь стать отцом, часто думаю о своем отце. О нашей семье.
Мои взаимоотношения с ним не испортились в один момент, их не разрушил один единственный поступок. Наши отношения гнили и разрушались медленно. Толком не помню, в какой момент, но я стал ощущать какую-то несправедливость. Нехватку. Стал понимать, что чего-то между нами недостает. Наверное, любви. Отец не поднимал на меня руку. Меня не били, не втаптывали в землю, не мучили, не унижали. Мой отец просто был. И все. И он считал этого достаточным. Папа перепутал нас со своими подчиненными. Он жил, работал, ставил задачи нам, выполнял что-то сам и ждал полного послушания. Ссоры возникали, когда сталкивались наши интересы, вернее, когда они расходились. Ведь папа и представить себе не мог, что я — его сын, его плоть и кровь, — могу жить другими мыслями. Могу думать по-другому, хотеть другого. Нет, иногда он вспоминал, что он отец и что должен меня воспитывать. Обычно, когда был выпивший. Тогда в нем просыпался хозяин жизни и глава семьи. Захлебываясь слюной, он пытался вбить в меня правду этого жестокого мира и не понимал, почему я не придаю его словам значимости. Мне было тошно. Тошно и противно в такие дни. Тем сильнее я зажимал себя изнутри. Чтобы никогда не быть похожим на него.
Он не заметил, как я вырос.
Когда я влюбился в Настю, мой взгляд прояснился, и я был шокирован свалившимся на меня осознанием. Другими глазами я смотрел на своих родителей и задавался вопросом, почему они живут вместе. Я не видел, как они обнимаются и целуются. Не чувствовал душевного между ними тепла. Не чувствовал того, во что сам был погружен. Иногда ловил взгляды матери, видел, как она смотрит на отца. Я бы не вынес такого взгляда от Насти. Я болел Климовой, хотел быть с ней рядом, хотел заботиться о ней, делать ей приятно. Но мой мир вскоре тоже рухнул…
Как-то, улучив удобный момент и набравшись смелости, спросил у матери, зачем они живут вместе. Мать никогда мне не врала. Не соврала и тогда.
«Потому что сын не должен расти без отца», — ответила она. «Я уже вырос, мама. Разведись», — сказал я.
Мать подала на развод. Родители разошлись, и я ни капли об этом не жалел. Договор отца с Плесовских подлил масла в огонь, и наша слабая душевная связь сгорела в этом жаре. Общение с отцом прекратилось. Мы уехали на другой конец города, я оборвал все свои прежние отношения и начал жизнь с чистого листа. Это был единственный вариант оторваться от Климовой. Теперь понимаю, что не самый лучший.
Некоторые говорят, что я не прав. А я не то чтобы держу зло на своего родителя, а просто не нуждаюсь в этом человеке. Мне не о чем с ним разговаривать. Как мы не говорили с ним в детстве, так теперь, будучи взрослым, тоже не могу найти слов. Я не хочу просить его советов, потому
