Огонь распространяется. Я вижу, как он облизывает вагоны – лениво и уверенно переползая с одного на другой. Неужели машинист не видит? Неужели он так сосредоточенно пытается удержать поезд, что не замечает: удерживать-то уже и нечего?
Джек дергает меня за руку.
– Что? – спрашиваю я.
– Ваш отец не поверил, – вдруг говорит кондуктор Джеку. – Он думает, что вы все-таки в немецком плену. Он будет искать вас. И ждать. А ваша мать. – Он поворачивается ко мне. – Смирилась. Она счастлива уже тем, что хоть что-то узнала о вас. Не кажется ли вам, что это хороший день, чтобы…
– Нет! – истошно кричит Джек и бросается вперед.
Бросается туда, куда еще не добрался огонь. Бросается туда, где живые.
Я не поспеваю. Совсем чуть-чуть – но не поспеваю. Шакал-проводник вцепляется мне в загривок. От него пахнет восточными благовониями и серой.
– Нет, – шипит он мне в ухо. – Нет! Всё посчитано! Все – посчитаны!
Я уже не вижу Джека. И не слышу топота его ног. Я падаю навзничь, прижимая шакала спиной к полу, не давая ему опомниться. Он извивается подо мной, рычит и скулит, что-то бормочет на непонятном языке – мне кажется, что проклятия, но какую силу надо мной теперь могут иметь проклятия?
А потом я чувствую удар – и вагоны останавливаются.
И жар расцветает надо мной – как диковинный багровый цветок.
Только тогда шакал, подавившись и закашлявшись сухим африканским песком, отпускает меня.
– Наш сын умер, – сказал Редьярд Киплинг жене, проснувшись утром тринадцатого декабря одна тысяча девятьсот семнадцатого года. Ночью прошел снег, и земля была укрыта тонким просвечивающим покровом, как марлей. Киплинг еще успел подумать, что лет пять назад он бы сказал «как тюлем», но сейчас на ум приходила только марля. Грубая, пропахшая хлороформом и болью марля в военных госпиталях. – Наш сын умер.
– Кто тебе сказал? – сонно пробормотала она. – Ты же не поверил тому парню, что приходил в прошлом году, так почему сейчас…
– Он сам, – тихо ответил Киплинг. – Он сам.
Он не помнил, что именно сказал ему сын, – он хватался за воспоминание о голосе, как за ниточку, а слова уже растворились где-то там, в сонном небытии. Он даже не мог вспомнить, как выглядел Джек, как тот решил выглядеть, чтобы проститься с ними – но знал, что это было именно прощание. Лишь тень, лишь привкус того, что сын пытался ему поведать: «Не зря. Папа, не зря».
Через неделю газеты всего мира забурлят новостью о крушении поезда под Сен-Мишель-де-Морьен. Забьются в истерике по поводу того, что четыре дня весть о происшествии упорно замалчивалась.
Киплинг пролистает утреннюю газету, пробежит глазами по сухим строчкам: «…тысяча солдат… увольнительная на рождественские праздники… покатился под откос… пожар охватил вагоны… выжило лишь триста человек…» – и отложит ее в сторону. Прах к праху, пепел к пеплу, смерть к смерти. Он не будет больше читать об этой катастрофе – чаша его смертей уже переполнилась, он не хочет более читать ни об одной. И не прочтет.
Как и не узнает о том, что несколько спасшихся солдат вспоминали о невысоком хрупком пареньке в очках, помогавшем им выламывать деревянные стенки вагонов – благодаря чему они и смогли спастись. Они больше никогда не видели этого паренька. Лишь помнили имя, которое он им назвал.
И поэтому каждая их история начиналась со слов:
– Был мальчик… Джек…
Парфенов М. С
Вороны в феврале
Художники пишут глазами любви, и только глазам любви следует судить их.
Готхольд Эфраим Лессинг1Чуть не забыл. Олег остановил джип у обочины, включил аварийные огни и выбежал под дождь.
Чуть не забыл про подарок для Вики, а вот зонт – его любимый матово-черный Pasotti с ручкой в виде головы лабрадора – все-таки остался в студии. И Вадик, зараза такая, не напомнил. Чтоб тебя черти в аду драли, Вадик… хотя он же из «этих» – еще, поди, понравится.
А вот погода такая не понравилась бы никому. Пополудни, провозглашая приход запоздалой осени, на столицу обрушился настоящий ливень: шумный, грязный, с пузырями на лужах и мусорной кашицей в водостоках, с раскатистым торжествующим многоголосьем грома. Пришлось натянуть на голову ворот брендовой куртки и скакать к входу в ювелирный, перепрыгивая через мутные ручьи. Прыг-скок – несолидно, будто пацан какой. Прыг-скок – и брызги на туфлях, которые стоили больше, чем зарабатывал за месяц безвестный гастарбайтер, укладывавший эту чертову плитку.
Под издевательски-нежный перезвон дверных колокольчиков Олег словно вынырнул из водопада и оказался в сухой и светлой пещере, где все вокруг сияло, а фоном играла мягкая спокойная музыка – один из тех гимнов, что обычно звучат на рождественских распродажах в бутиках и торговых центрах. Сбоку от входа на крохотном раскладном стуле восседал седоусый дядечка-охранник, похожий то ли на Санта-Клауса, то ли на скучающего перед миской у конуры пса.
Олег привел в порядок одежду, машинально стряхнул капли с рукава и оглянулся на улицу. По стеклу витрины сотней ручьев бежал дождь, а за стеклом выл ветер и сверкали молнии.
На Олега смотрела полупрозрачная тварь с длинными черными волосами.
– Молодой человек, вам помочь, или вы так, подсушиться заглянули?
– Ох… Извините.
Он понял, что тень в витрине – лишь отражение девушки, стоящей у него за спиной. Олег повернулся. Вживую продавщица оказалась похожа на Вику. Впрочем, определил он наметанным глазом, сходство далеко не портретное, скорее уж – сделанный впопыхах набросок, скетч.
Свет в помещении несколько раз моргнул, перемигнулся с молниями снаружи. Скрипнул, заерзав на стуле, престарелый секьюрити:
– Эй, парень. Ты вообще как, в порядке? Словно призрака увидал.
– Я?.. Да, я… О’кей. В смысле – все нормально, простите. Чертов дождь. – Олег потер мокрый лоб, смущенно фыркнул. – Ведь чуть не забыл! Мне бы колечко выбрать.
Девица ехидно ухмыльнулась, демонстрируя мелкие кривые зубы:
– Опять?..
2Олег часто мыслил образами – в работе помогало, да по-другому он и не умел. Однажды в разговоре с Вадиком – или, возможно, давая интервью какой-то блогерше, но дело точно было в галерее, – Олег сравнил собственную память с продвинутой программой для художников-дизайнеров, какие сам использовал для обработки фото и чтобы прикинуть варианты композиции. Воспоминания как изображения-послойники, одно наложено на другое, и более свежие, яркие скрывают старые, потускневшие. В Москве с ее ритмом жизни новые «слои» быстро перекрывали предыдущие.
А ему казалось, что он уже привык жить по-московски: бегом, бегом, без лишней рефлексии. Отчасти научился этому у Вадика, отчасти у Вики, о чем не уставал им обоим напоминать, когда с благодарностью, а когда раздраженно – вот, мол, загоняли меня совсем… Но вообще Олег считал, что его и учить-то ничему
