Земский приказ, небольшая каменная изба, располагался в самом конце Пожара, перед Неглинными воротами, за которыми начинался Белый Город. Миновав торговые ряды, Прошка подошел к высокому крыльцу. Оно было пусто, никто его там не ждал, лишь одинокий сторож мел ступеньки веником из прутиков. Потоптавшись немного, Лопата обратился к нему:
- Слышь, мил человек…
- Чего надобно? - старик с трудом разогнулся и подозрительно посмотрел на Прошку.
- Сына мово тут… обещались вывести…
- Кто обещалси?
- Князь Черкасский.
- Чаво?! - засмеялся сторож. - Да ты в уме ль, милок, каки тута князья? Все больше подьячие да целовальники.
"Неужто обманул тот стервец? - растерялся Прохор. - Нет, неможно мне пужаться, когда об сыне надо думать".
Он поднял голову, расправил плечи и важно сказал:
- Ты вот что… Проводи-ка меня к тому, кто здесь все учиняет.
Старик оглядел его поношенный армяк и, усмехнувшись, пожал плечами:
- Да проходь, больно жалко.
Прошка, удивленный такой покладистостью, поднялся на крыльцо, то и дело оглядываясь на сторожа. Потоптавшись у двери, перекрестился и дернул большую деревянную ручку.
В сенях было тепло, пара ступенек, еще одна низенькая дверь - и вот Прохор уже в избе. Огляделся: когда-то беленые стены облупились, на иконах - паутина. В углу жарко пылала печь, а напротив нее стояло несколько столов, покрытых грязными, в пятнах, скатертями. За одним из них сидел сонный белобрысый человечек, непослушные вихры его волос падали на глаза. Он лениво скрипел гусиным пером по лежащему перед ним свитку. Вокруг стопками лежали толстенные фолианты.
Рванув с головы шапку, Лопата поклонился в пол и робко шагнул к подьячему. Тот поднял голову и недовольно поморщился.
- Ну?
С перепугу Прошка повалился на колени и забормотал:
- Смилуйся, батюшка, уж не осерчай, родимый…
Подьячий утомленно вздохнул, казалось, ему и сердиться-то лень.
- Сказывай уже, не тяни. Чего надобно?
Прошка поднял голову и, подобострастно глядя в глаза приказчику, прошептал:
- Сынок у меня тута, поймали его недавно на большой дороге. Отпустили, аль нет? Верхние люди похлопотать обещались.
- А ты сам-то откель? Кто такой будешь?
- Местный я, батюшка. Боярина Мстиславского холоп, в поварне служу, к винам приставленный.
- Дык то тебе в Разбойный приказ, - вихрастый прекрасно знал: все московские дела разбираются здесь, но, чтобы что-то выяснить, надо встать, порыться в записях.
- Не осердись, батюшка, тута он, не сумлевайся. Да и хлопотуны сказывали, что в Земском надобно челом бить.
- Пшел отсель! - рассердился подьячий. - Всякий ярыжка мне перечить будет!
Дверь внутренних покоев отворилась, и в комнату шагнул важного вида человек с бородой до пупа, в длинной бархатной однорядке и красной тафье. Он недовольно взглянул на приказчика и спросил:
- Ну? Готово?
Растерявшийся подьячий вскочил, сонное выражение с его лица как ветром сдуло. Он поспешно поклонился и залебезил:
- Ужо вот-вот будет готовенько, батюшка Иван Фомич. Вот сию минутку.
- Да когда же? - возмутился важный бородач. - Почто ты тута, лытать [8] да казенную деньгу прожирать? Аль по розгам соскучился?! Дык я тебя мигом расскучаю!
- Помилосердствуй, батюшка, в чем моя вина-то? Проситель, вишь, притащился не ко времени.
Бородач, казалось, только заметил Прошку, все еще стоящего на коленях. Он подошел к нему вплотную и, глядя сверху вниз, спросил:
- Ты почто здеся?
Тот, боясь даже поднять голову, ткнулся лбом в сафьяновый сапог и забормотал пересохшими губами:
- За сына пришел челом бить, батюшка. Схватили его на святую Варвару, вот милости прошу.
- Как звать?
- Прошкой.
- А дальше?
- Э… Лопатой меня кличут.
Закатив глаза, бородач тяжело вздохнул:
- Так то твое имя, что ль?
- Вестимо, мое, батюшка, - Прошка снова ткнулся лбом в сапог.
- Да почто мне твое, бестолочь! Сына как кличут?
- Михайло, милостивец…
- Афанасий, глянь-ка без оплошки, Михаил Прохоров, сын Лопатин. Да не мешкай, делов-то у нас нынче больно много.
Подьячий заметался, открывая то один фолиант, то другой, и наконец сообщил:
- Вечор на дыбе отдал Богу душу.
Бородач наклонился к фолианту, провел пальцем по строчке на пергаменте.
- А ну-кась… Все правильно, помер.
У Прошки зазвенело в ушах. Уж не ослышался ли? Он поднял голову и, дикими глазами глядя на подьячего, спросил, как дурной:
- Чаво?
- Чаво-чаво, преставился сынок твой, вот чаво. Ступай отсель, без тебя делов навалом.
Прохор не помнил, как оказался на улице, как сошел с высокого крыльца, не видел, как растерянно посмотрел ему вслед сторож. Ничего не замечая вокруг, Лопата шел, то и дело натыкаясь на торговцев, священников, баб с корзинами. Пару раз чуть не попал под копыта, вслед ему летели ругательства, но и их он не слышал.
"Что же это? - билась в голове мысль. - Да как же? Обещались ведь сынка-то спасти, я ради него на страшный грех пошел, а они…"
Кто "они", Прохор не знал. Но боль и горечь потери заполонили его душу.
"Эх, Мишка, Мишка, что же ты, дурак, наделал?! И помыслить-то жутко, на дыбу вздернули, все косточки переломали. А я-то, я-то хорош, не пособил сынку единственному!"
Слезы катились из глаз, оставляя заиндевевшие дорожки на искаженном болью лице. Зачем теперь жить?
"Что теперича делать мне, Господи всемилостивый? Я ж за ради Мишки две живые души загубил".
Получасом позже в домовой церкви Мстиславского Прохор уже исповедовался, рассказывая священнику о том, как отравил Трубецкого по подкупу князя Черкасского.
[8] Лодырничать.
Глава 11
Очередной день Земского Собора подошел к концу, и бояре, вспотевшие в своих меховых шубах, расселись на лавках в ожидании, пока все остальные покинут церковь Успения. Конечно, по уму-то весь этот гостиный, приказный, стрелецкий, посадский да уездный сброд должен их пропустить, но увы - народу собралось так много, что дородным боярам к выходу было не протолкнуться. Вот и сиди теперь, прей в мехах, ожидая, пока всякая шелупонь освободит дорогу.
Об этом с грустью размышлял Федор Иванович Шереметев, то и дело вытирая платком намокший лоб. Сколько же это будет продолжаться? Второй месяц почти каждый день собираются, а толку нет. Не могут никак выбрать царя, и все тут.
Поначалу дело шло гладко: почти сразу договорились "иноземных королей и Маринку с сыном не хотеть", а выбирать из русских родов. И вот тут началось - бояре хотели одного, дворяне другого, казаки - третьего, да и внутри сословий единства не было. И как ни старался Федор Иванович, и так, и эдак уговаривая за юного Михаила Романова, к единому мнению Собор пока не пришел.
Церковь потихоньку пустела, и бояре потянулись к выходу. Шереметев, задумавшись, по-прежнему сидел на лавке, когда его окликнул святитель Ефрем, митрополит Казанский.
- Федор Иваныч!
- Владыко?
Священник - серьезный, седобородый, в парадной шапке с вытканными ликами святых - сидел на золоченом стуле, полагавшемся ему по чести первого архиерея Русской Церкви. Вот уже год, как скончался Патриарх Ермоген, и с тех пор Ефрем пребывал Местоблюстителем.
Он оглядел опустевшую церковь и повелительным жестом подозвал к себе Шереметева. Тот молча подошел, опустился на колени. Получив благословение, встал и вопросительно посмотрел на митрополита.
- Доколе ж мы венценосца выбирать будем, а, Федор Иваныч? - Ефрем сурово взирал на боярина, словно именно он был виноват в том, что ну Руси до сих пор нет царя.
- Откель же мне ведать-то, Владыко? Ежели глядеть, как ноне все идет, так, могет, и до лета аль доле.
