- Да уж и достойных не осталось, всяк себя опорочил, а иные померли. Мстиславский у седьмочисленных бояр головой был. Куракин, Воротынский - уж куда, кажется, лучше бы, так нет, опоганили имя свое подменой младенцев.
- И то, - кивнул Шереметев.
Ему доставляло удовольствие слушать, как Местоблюститель перечисляет претендентов-неудачников. Подтянув ближайшую лавку, он сел, скинул верхнюю шубу и облегченно вздохнул.
- Князь Пожарский грамоту за шведского королевича писал и тем себя запятнал, - продолжал Ефрем. - Да и худороден он для державы-то. Трубецкой… Что с ним, помер уже?
- Здравствует покамест…
- Ну, дай Бог, дай Бог.
- Но, сказывают, недолго ему осталось. Совсем плох.
- Ох-ох-ох, грехи наши тяжкие, - вздохнул Местоблюститель. - И ведь за раз двух потеряли из тех, кто венценосцем-то мог бы стать. Слыхал ты, сказывают, мол, чей-то челядинец покаялся, будто по велению князя Черкасского Трубецкого-то опоил? Вроде как они казачьих атаманов не поделили.
- Слыхать-то слыхал, да брешут, поди, Владыко, - Шереметев знал: если возражать упрямому Ефрему, он лишь сильнее утвердится в своем мнении.
- Нет, не брешут! А коли и брешут, все одно, князю теперича веры нет. В таком-то деле и маленького пятнышка с избытком. Коготок завяз - всей птичке пропасть.
- Оно конечно.
- Нельзя Руси без царя, Федор Иваныч, - святитель наставительно поднял палец, - ибо некому тогда о ней печься да о людях Божиих промышлять.
- Вестимо, - в который раз кивнул Шереметев.
- И кто ж у нас остается, а, боярин?
- Да мало ли родовитых племен на Руси? Вон хоть Романовы. Федорова отрасль младая, Мишка, чем не венценосец? Сарыни[9] он памятью Анастасии любезен, а нам - добродетелью его батюшки-митрополита.
Ефрем упрямо мотнул головой.
- Он молод, неразумен, к тому ж Филарет у Тушинского вора служил.
- Тогда, могет, Богоданный посланник? Мыслю, коли выберем его, Заступница небесная укроет Русь своим незримым покровом, и прекратятся наши беды.
- Сумлений много, - вздохнул святитель. - Слыхал, ты его на своем дворе держишь? Чудеса, сказывают, вокруг чада происходят?
- Воистину, Владыко. "А коли выберут Петрушу, так я при нем как-нибудь пристроюсь".
- Сам хочу их видеть, - решительно сказал Ефрем. - А то казаки кричат, мол, подложное дите-то. Они, окаянные, к своей воле нас хотят наклонить, а сами-то и не ведают, кто им более любезен, Черкасский аль Трубецкой. А ноне и вовсе один помирает, другой опорочен. Ты вот что, Федор Иваныч, как диво какое учинится, без оплошки за мной посылай. Помнишь, поди, я на Крутицком подворье стою.
Шереметьев задумчиво кивнул, явно думая о чем-то своем.
***
- Куды ты, Иван?
- К Дмитрию Тимофеичу, куды ж еще-то.
- Неможно к нему, помирает князь, сам же ведаешь.
- Гиль[10], - Иван, высокий худой детина с жиденькой бороденкой, писарь и доверенное лицо Трубецкого, нетерпеливо отстранил челядинца, преградившего ему дорогу, и толкнул низенькую дверцу.
Здесь, в бывших палатах Годуновых, в опочивальне, где на мягких перинах лежал князь, находились трое: лекарь, приказчик и личный духовник Дмитрия Тимофеевича. Они тихонько переговаривались, косясь на больного, который своей бледностью мог поспорить с сугробами за окном.
Услышав скрип открывающейся двери, Трубецкой с трудом приоткрыл глаза, увидел Ивана и тут же перевел взгляд на приказчика.
- Подите.
- Но как же, ба…
- Ступайте.
Все трое вышли, Иван плотно закрыл за ними дверь и шагнул к лавке, служившей Трубецкому постелью. Подтащил небольшую скамеечку, уселся и улыбнулся нетерпеливо смотрящему на него князю. Тот выглядел гораздо лучше, чем несколько минут назад.
- Все учинилось, как надобно, батюшка Дмитрий Тимофеич, - сообщил он и замолчал.
Приподняв голову, больной поторопил:
- Ну, сказывай же, Ванька, сказывай, чего годишь.
Расправив на коленях полы темно-синей ферязи с золотистой окантовкой, Иван начал:
- Нашел я Прошку Лопату, отца того Михайлы, коего за разбой на Волоцкой дороге поймали. Пришел к нему и сказываю: спасет, мол, князь Черкасский, хозяин мой, сына твово, коли подсыпешь Дмитрию Тимофевичу вот эту травку сушеную. И даю ему обычную ромашку, в пудру молотую. Прошка мялся попервоначалу, но потом сладили. А как ты выпил то вино-то, да притворился опоенным, так страшно и помыслить, что с ним учинилось.
- Не видал его, - улыбнулся князь. - Но всполох знатный получился. Ох, как Мстиславский-то испужался, и вспомнить смешно.
- А как ты сведал, что он стольника-то принудит из твоей чаши хлебнуть? - поинтересовался Иван, преданно глядя на хозяина.
- Что ж ему еще-то делать было? Вестимо, кого-нить виноватым учинить. И я б так же поступил. Потому, как только я будто б занемог, так в суматохе и подкинул в чарку тот корень ядовитый, дабы все ведали, что я отравы-то хлебнул. Ну да Бог с ним, дальше сказывай.
- Как ты, батюшка, велел мне к священнику в домовой церкви Мстиславского ступать, так я и пошел. Сказываю, вроде как сон видел, что придет к нему человек исповедаться, и, мол, глас мне был, должон-де он хозяину свому, Федор Иванычу, эту исповедь открыть. Да токмо церковник тот ох ушлый оказался, сразу распознал, что я его провести пытаюсь. Пришлось ему деньгами да сукном заплатить. Но зато он все сделал, как надобно, и боярину Мстиславскому доложил, что от Прошки услышал.
- И этот дурак таки пошел к священнику?
- Пошел, батюшка, как не пойти. Все, как ты сказывал. Ты Мишку-то приказал замучить на дыбе до смерти, а отец его как о том сведал, так напрямки в домовую церковь и побежал. Я издали поглядывал, как его корежило. Из Земского приказа вышел весь белый - и тотчас же на исповедь, даже в избу не завернул.
- И как теперича?
- Дык все по-твоему вышло, батюшка Дмитрий Тимофеич. Боярин Мстиславский-то всем раззвонил, ровно колокол, про вину князя Черкасского. Ну, а Прохора в кандалы да на дыбу. И как только ты все наперед-то так угадал?
- Добро, - Трубецкой радостно потер руки. - Что ж, теперь все казаки на моей стороне будут. Еще пару ден полежу для верности да явлю им чудо исцеления.
Он тихо рассмеялся, а потом, спохватившись, прикрыл рукой рот. Иван, который весь разговор с удивлением его разглядывал, наконец решился спросить:
- А как ты бледный-то такой да исхудавший, батюшка? Всамдель ровно преставиться собрался.
- Полежи тут столько нежрамши. Ладно, Ивашка, теперича ступай, а после ты мне еще будешь надобен. С казаками станем сговариваться.
Проводив взглядом писаря, Трубецкой торжествующе щелкнул пальцами - получилось!
[9] Чернь, толпа.
[10] Ерунда, чепуха.
Глава 12
Филимон осторожно открыл дверь и заглянул в комнату Пьера. Мальчик сидел на лавке, на коленях у него лежал толстый фолиант. Писарь открыл рот от удивления: неужели читает?! Подошел поближе, глянул - фу-ух, книга лежит вверх ногами, значит, ребенка просто привлекли красивые закорючки.
Ласково погладив малыша по голове, Филимон сел рядом.
- Как ты тут, чадо?
Пьер с готовностью улыбнулся. Еще бы не порадоваться, когда в последний момент успел книгу перевернуть. Он представил себе, как удивился бы писарь, узнав, что трехлетний ребенок целыми днями читает. Да, забавно получилось бы.
Филимон принялся было что-то рассказывать, но в этот момент дверь снова распахнулась, и вошла Агафья.
- Ты чего тут? - хмуро спросила она, обращаясь к писарю.
- Да вот, решил с мальцом посидеть, расскучать его. А то он все один да один. Федор Иваныч не велел его гулять пускать, студено больно. Да и сказывают всяко…
