Да. Мне тогда самому стало стыдно за свою истерику, а когда я успокоился, то почувствовал, как горят мои щеки, а его теплые руки обнимают меня. Я почти мгновенно протрезвел, понимая, что Билл как всегда прав – и по-другому нельзя, нужно прекратить думать об этом. Или, хотя бы, не показывать этого при нем.
Билли, братишка… Ты и тогда оказался сильнее меня. Снова…
А потом он был в больнице. И снова не было возможности видеть его. Долго, так мучительно долго. Те два с половиной месяца дикого страха и одиночества окончились только под Рождество, когда его отпустили домой. С новыми надеждами. Господи! Как же мы надеялись, что на этот раз все получится, что не будет больше рецидивов, не будет этих приступов по утрам, этих обмороков, этих исколотых истонченных вен на выламывающихся от боли руках.
Какими счастливыми глазами смотрели мы, заново узнавая друг друга, таких странных, непривычных для самих себя – с короткими волосами, которые Биллу остригли после химиотерапии, потому что на этот раз они начали выпадать, а я в тот же день сам обрезал свои дрэды. Зачем? Не знаю, мне так было нужно, почему-то. Как будто этим я мог поддержать его. И я это сделал, не задумываясь ни на минуту.
Так вот, несмотря ни на что, мы были счастливы, понимая, что снова вместе. Билл со своим едва отросшим ежиком, и я с волосами чуть длиннее, потому, что все-таки не наголо постригся. Еще никогда мы не были так похожи с ним, как тогда – одинаковый цвет глаз, волос, снова он похудевший, как и я, вымотанный до предела, всем, что происходило в те месяцы. Но были счастливы. Дарили друг другу любовь и нежность, надеясь на лучшее.
Только не знали тогда, что к лету все повторится снова. Второй рецидив… Второй…
Он был тяжелее, чем первый. Почти ежедневные приступы, все увеличивающиеся дозы лекарств, переливания, уколы, снова таблетки, от которых тоже плохо.
А потом наступил Тот День…
День, когда я чуть не сошел с ума, когда врач в клинике, стараясь не смотреть мне в глаза, сказал, что надежды больше нет. ЕЕ. БОЛЬШЕ. НЕТ.
Делать еще одну операцию – значит дать умереть ему на операционном столе. Сам организм и очень ослабленное сердце не выдержат третьей такой операции, после химиотерапии.
Тем более, что во время первой операции оно у Билла уже останавливалось.
Но была альтернатива: лечь в клинику и продлить жизнь, насколько это возможно, поддерживая ее лекарствами и бесконечными переливаниями. На сколько – неизвестно.
Билл сказал: «Нет».
Тогда он решил по своему, и кто я такой, чтобы спорить с ним о ЕГО жизни.
Вернее, я спорил – до хрипоты, до слез просил его, на коленях умолял, но… Это было бесполезно тогда, и так же бесполезно все остальные разы. Он хотел быть рядом со мной. Проживая каждый день, как последний.
До самого конца. Сколько бы ему ни осталось.
И, да – мы вместе, все время вместе. Вот уже почти два месяца, с начала лета, пока у него ремиссия поддерживаемая таблетками и уколами, которые я научился делать не хуже профессиональной медсестры, мы мотаемся по Европе, стараясь посмотреть все, что только можно интересного, вот сейчас остановились на Лазурном берегу, в Сан-Тропе. Теплое Средиземное море, которого Билл никогда раньше не видел…
До этого был Париж, Лондон, а перед ним – Шотландия, с ее прекрасными, непонятно как сохранившимися замками, приведшими брата в восторг.
Несколько месяцев назад, когда была крохотная надежда, что все еще обойдется, что брата можно спасти, я все время ждал, что все-таки это случится. Ждал чуда. Но не дождался.
Запас чудес, отпущенный на нашу жизнь, уже исчерпан. То, что мы с ним когда-то встретились – это уже было чудо.
Мы не только встретились, мы полюбили друг друга, мы оказались братьями и смогли изменить жизнь и его, и мою.
Ждать новых чудес было бы наивно.
И вот я снова жду. Но теперь другого. Неотвратимого. Надвигающегося, как гроза, широким фронтом, бежать от которого бессмысленно. Каждый день жду, леденея от ужаса, когда думаю об этом. И принимаю каждый новый день рядом с ним, как драгоценность.
А он… Он все такой же. Любимый. Безумно нежный. И очень сильный. Старающийся не показывать своих эмоций, страха и боли. Хотя прекрасно знает, что завтра утро для него может не наступить.
Все такой же… Только волосы короткие и светлые…
Да, мы решили их больше не отращивать, это было необычно, мы долго привыкали и поначалу прикалывались друг над другом. Тогда, когда не ревели в три ручья, закусывая губы, запершись каждый в своей спальне или ванной. И потом делали вид, что ничего не было. Что все окей.
Черт!
Да, мы давно не были дома, в Гамбурге, но почти каждый день я звоню маме. Ей нелегко сейчас. Да это и так понятно. Месяц назад она все-таки рассталась с Ральфом. Я не знаю подробностей, она тогда просто вскользь об этом упомянула в разговоре, сказав только, что так они решили вместе. Но, мне кажется, что ей просто не до любви сейчас, когда в душе кромешный ад от страшных мыслей и таких же ожиданий. Возможно, я эгоист, но я был почти рад тому, что Ральф исчез с горизонта. Мне он никогда не нравился, не нужно даже объяснять почему. Когда я сказал об этом Биллу, он грустно усмехнулся, хотя я отчетливо видел облегчение в его темно-карих глазах. Не нужно объяснять почему?
Вот так мы и колесим по городам, по странам. Ночами, в номерах отелей, даря друг другу такую любовь и страсть, которая раньше нам и не снилась. Мы упиваемся каждой секундой, проведенной вместе.
Когда Билл, счастливый и утомленный, засыпает у меня на плече, тихонько посапывая – он устает теперь все быстрее, я остаюсь один, в тишине, с убивающими меня мыслями. Каждую ночь, с одними и теми же.
У меня появилось ощущение, что я держу его жизнь в своих ладонях, а она просачивается сквозь пальцы, как песок, и утекает, ее становится все меньше и меньше. При этом мне кажется, что меньше становится вокруг и кислорода, и когда ОН уйдет, кислород закончится и для меня. Его не станет. Мне нечем будет дышать. Нечем будет жить, да и незачем…
Жить без тебя? Разве это реально?
Я задыхаюсь от страха. Не позволяю себе плакать при тебе, но все чаще срываюсь по ночам, запершись в ванной, когда я точно знаю, что ты этого не увидишь и не услышишь. Понимаю, что это ничего не изменит, но я не могу удержать в себе эту боль.
Не позволяю, да…
Но сейчас, после сумасшедшего секса и так и не состоявшегося разговора, я психанул – стою и курю на балконе с трясущимися руками, глядя на огни, отражающиеся в ночном зеркале морского залива, и не могу представить, что все это останется и ПОСЛЕ.
Господи! После…
За эти почти три года так много всего произошло в нашей жизни, Билли. Мне скоро исполнится двадцать один, а кажется, что все сорок. Мы повзрослели, конечно. Только я люблю тебя все так же, как мальчишка. И знаю, что ты любишь не меньше. И эти браслеты, которые мы с тобой снимали только на время операций – тому подтверждение. Да и не только они, конечно…
Мы вместе. Потому, что не можем быть врозь.
Я злой. Мне хочется напиться. Мне хочется орать. Мне хочется что-нибудь разбить, чтобы увидеть, как разрушается что-то еще, кроме нашей с тобой жизни. Может, мне станет легче, хоть на секунду?
Я хочу быть с тобой. Всегда хочу. Но я не могу уговорить тебя лечь в клинику и я не буду больше. Ты говоришь, что там не будет жизни, что это уже не жизнь, а существование. Я знаю, почему ты это говоришь. Знаю, как плохо тебе после всех этих капельниц и химиотерапии. Ты хозяин своей жизни. Но при этом ты прекрасно знаешь, что я завишу от тебя. И знаешь, что я не хочу жить дальше… После… Я не сумею.
Нет, я не говорил тебе этого. Но ты это все равно знаешь. Ты это чувствуешь. Ты читаешь это в моих глазах. И ты не раз пытался начать разговор об этом, но я мастерски научился их избегать.
Я не могу говорить об этом. Не живут люди с половиной сердца, понимаешь?
Возвращаюсь к тебе и осторожно ложусь рядом. Ты укрыт небрежно наброшенной простыней, влажный, расслабленный с обнаженным бедром, прикасаясь к которому, я чувствую, какая прохладная кожа у тебя. Ты обнимаешь меня, прижимая к себе, целуешь в нос, а потом, когда я поднимаю голову, прижимаешься губами к моему подбородку, ласкаешь языком пирсинг, а потом целуешь в губы.
