Это правда, и наши взгляды вновь скрещиваются. Я отступаю спиной вперед, вскидываю руки и стягиваю футболку. Бросаю ее в сторону, позволяя Эльфу рассмотреть себя, прежде чем опуститься на стул…
POV Настя
— Как мне лучше сесть? Вот так нормально?
Никогда бы не думала, что я на это способна — задержать дыхание от вида крепкого мужского пресса и темных подмышек, мелькнувших перед глазами. От вида сбегающей к паху дорожки волос, исчезнувшей за поясом низко сидящих на бедрах джинсов. Почему? Ведь я столько раз до него видела полураздетых парней.
Я смотрю на грудь Стаса и у меня заходится пульс и пересыхает горло. Так происходит всегда, когда мы остаемся одни, но сейчас… Я едва чувствую пол под собой, настолько удивлена увиденным.
— Да, хорошо. Просто… Просто откинь плечи. Обопрись о стену, и смотри на меня…
Секунда… Две… Три…
Господи, я слышу, как оно мерно тикает — наше время, вновь оказавшееся здесь. Раздвинувшее границы вокруг нас до бесконечности! И в этих границах снова есть только мы и притяжение — вязкое, горько-сладкое, которому противиться все сложнее.
Он делает, как я прошу. Откидывает плечи и упирает затылок в стену. Вытянув ногу, вторую подгибает под себя, оставляя руки свободно лежать на бедрах. Смотрит прямо, без вызова, без стеснения позволяя рассмотреть свое красивое и сильное тело. Тело молодого мужчины, в отличии от юркого красавчика Бонне. Слишком гибкого и жизнерадостного, чтобы отыскать в нем нужные черты.
Расслабленная поза. Обманчиво-расслабленная если не знать, не чувствовать, как он напряжен. Сейчас за него говорят глаза. Мне достаточно смотреть в них, чтобы отобразить своего Бродягу на выступе скалы. Одинокого как ветер, что треплет его темные волосы. Застывшего в соленых брызгах зимнего океана. Мелких, болезненно-колючих, ледяных, как застывшая память, что разъедает само сердце.
Да, именно таким я рисовала своего Бродягу в воображение. Именно эти глаза искала и не могла найти. Такими видела его плечи, шею, грудь, подставленные стихии. Только в моих видениях на оголенной груди не было надписи и поразивших меня слов. С левой стороны. Там, где бьется…
Я снова и снова смотрю на парня, отказываясь верить.
«There is only Elf in my heart» — на гладкой, загорелой коже.
«Только Эльф в моем сердце» — каллиграфическим шрифтом. Витиеватым в названии прозвища. Красивая работа.
— Господи, Стас, ты с ума сошел. Это же… это татуировка?!
— Нет.
— Но как же…
— Для меня — нет, Эльф. Это моя жизнь и мое сердце.
Я не знаю, что сказать, но откликаюсь всем существом. Не понимая Стаса, — того жестокого и злого мальчишку, когда-то ненавидевшего меня, — не понимая себя.
Ведь не искал, забыл, тогда почему? Так глубоко, по живому — почему?
Я опускаю глаза, снова смотрю в лицо, на лист и рисую. Рисую, когда становится темно и приходится включить свет. Когда небрежный узел волос распускается, и я спешу отвести его набок скорой рукой — потому что не до него, не сейчас, после. Когда вместо слов говорит вдохновение.
— Стас, я хочу тебя спросить. О личном. Можно?
Я почти уверена, что он откажет. Не про Стаса песня об откровении. Прогоняю смущение от своей смелости, но оно все равно выступает пятнами на скулах.
— Спрашивай. Но только вопрос за вопрос. И честный ответ. И я спрошу тебя первым.
— Хорошо.
— Где ты познакомилась с французом? На самом деле.
Неожиданно. Неужели не поверил?
Я продолжаю накладывать грифелем мелкие штрихи.
— Во Франции, в Версале. Все так, как я и рассказала за столом.
— Как быстро вы стали жить вместе?
Это второй вопрос, голос Стаса твердеет, но я боюсь, что он раздумает отвечать и после небольшой паузы признаюсь:
— В первый же день знакомства.
— Господи, Эльф…
— Ты просил ответить честно. У нас с Арно была общая квартира неподалеку от архитектурной школы. Это все.
Он молчит, и я не могу не спросить, потому что чувствую то же самое — обиду и горечь.
— А ты? Сколько тебе требовалось времени, чтобы…
Смелости не хватает договорить, но он понимает меня.
— Нисколько. Я просто переступал и шел дальше. Твоя очередь.
Да, моя, но задавать вопросы все труднее. Нам нечего предъявить друг другу, но есть о чем спросить.
— Когда ты сделал татуировку? Зачем? Это же видят многие.
— Не помню точно. Кажется, на третий день после того, как ты уехала. Я плохо помню то время, но татуировщика нашел самого лучшего. Твое имя было достойно красивого шрифта.
— Это не мое имя.
— Твое, Эльф. Ты это знаешь.
— Но зачем?
— Чтобы больше никогда себя не обмануть. И мне безразлично, что скажут другие.
— Однажды ты можешь понять, что ошибся. И что тогда? Кому-то это причинит боль.
— Однажды, я уже это понял и никому не давал пустой надежды, даже себе. Но ты вернулась.
— Ты изменился, Стас. Я еще помню тебя другим.
— А ты нет.
— Что, все такая же скелетина?
Он не спешит отвечать, не отпуская взглядом мое лицо. Приподнимает уголок рта в печальной улыбке, но глаза оживают, и я тянусь к ним всем чувством, что еще живет во мне.
— Все такая же сказочно-красивая девчонка, нежная и хрупкая как стекло, которую я едва не разбил. Скажи, Эльф, ты когда-нибудь жалела о тех словам, что я заставил тебя сказать? В тот наш последний вечер?
Мне не требуется время, чтобы подумать. Это время необходимо, чтобы справиться с горячей волной, опалившей горло, и унять забившееся сердце от нахлынувшего воспоминания с каким неистовым отчаянием он целовал меня. Хоть немного, хоть чуть-чуть.
Если бы я могла об этом забыть. В тот день во мне боролись два чувства и оба были настолько яркие, что несли боль.
— Нет, никогда.
— А я жалел, что не сказал. О многом жалел, но было поздно.
И наконец тот самый вопрос, который мучил меня с первого дня.
— Откуда у тебя шрамы?
— Где, Эльф?
— На руках.
— Не знаю о чем ты говоришь.
— Перестань. Ты обещал быть честным.
— У меня была сложная юность, не помню.
— Стас, я серьезно.
— Эльф, я не вижу их. Они часть меня. Я не прошу тебя принять их, просто не замечай.
— Не могу.
Потому что я вижу. Вижу их! Затянувшиеся, блеклые, множественные, исполосовавшие крепкие запястья.
Не знаю, куда исчезает карандаш и разделяющие нас метры. Как я оказываюсь перед ним. Я просто беру его за руку и ток прошивает меня. Искрит на пальцах, едва касаюсь его, глажу запястье… И снова трудно дышать. Всегда, когда мы рядом нам трудно дышать.
— Ты хорошо пахнешь, Эльф.
— Не придумывай. Я не пользовалась парфюмом.
— Тебе не нужен парфюм, чтобы нравится мне.
Горячая ладонь ложится на поясницу, притягивая меня к парню. Губы шепчут теплой волной в живот:
— Настя, почему… Ты любишь его, скажи? Любишь? Ты моя. Я всегда так чувствовал. Только моя!
— А ты, Стас? Для кого ты? Как быстро переступишь через меня и пойдешь дальше? Оставив без надежды смотреть тебе вслед? Пожалей, я не смогу выжить второй раз, — но пальцы незаметно вплетаются в темные волосы. Гладят затылок, спускаясь на шею. — Наверно, было ошибкой вернуться сюда. К тебе.
Где-то за спиной открывается дверь, звучит громкое «Вау!» и радостный возглас Арно заставляет меня отпрянуть от парня.
— Стейси, детка! Не верю своим глазам! У тебя получилось! Вот это да!
Арно, взъерошенный и сонный, стоит на пороге спальни и смотрит на мольберт. Подходит ближе к рисунку, и только тут замечает нас. Разглядывает со странной смесью чувств на лице — удивления и недоверия.
— Извини, малышка, кажется, я уснул. Твой сводный брат здорово меня вырубил. Но не волнуйся, после недели репетиций и перелета, это именно то, что надо.
— Чувак! — обращается к Стасу. — Ты в следующий раз хоть пледик на гостя набрось, а то родители вошли, а я практически неглиже, неудобно. А все по твоей вине!
— Родители вернулись, — перевожу я слова француза, чувствуя, что полыхаю под взглядом друга как маков цвет. Возвращаюсь к мольберту, продолжаю рисовать, не зная на кого из парней первым поднять глаза.
