– У Стеши с Сашей Коноваловым дружба с девятилетнего возраста.
– Не говорите! – с возмущением отрезала Людмила Николаевна. – И я ничего не могу поделать!
– Стаж большой, – не отвечая на ее слова или, может быть, не слыша их, продолжал Александр Александрович. – Вероятно, чувства серьезные.
– Пустяки! Легкомыслие одно! – пренебрежительно махнула ручкой Людмила Николаевна. – Я запретила Саше бывать у нас, и все пройдет.
– Вот по поводу этого запрещения я и хочу поговорить. Как педагогу, мне приходилось не раз наблюдать чувство дружбы у моих учеников. У некоторых это было действительно пустяком и легкомыслием. Но у некоторых чувство было серьезное, возвышенное. Такую дружбу я, признаться, не пытался останавливать. В дружбе Саши и Стеши нет ничего плохого, поверьте мне, Людмила Николаевна. Я достаточно знаю их отношения. Чувства эти искренние, чистые. Это очень красивое чувство, которое, может быть, на всю жизнь останется самым светлым воспоминанием…
Александр Александрович замолчал и вспомнил себя.
…В теплый зимний вечер он идет рядом с Катей. Им по пятнадцать лет. Нет за плечами у них прошлого, неясны еще мечты о будущем. Они живут только настоящим: тихим скрипом снега, ничего не значащим и таким значительным разговором, легким смущением оттого, что он, когда она поскользнется, осторожно придерживает ее за локоть.
– Прошло двадцать пять лет с тех пор, как с той девочкой я бродил вечерами по зимним улицам маленького города, – неожиданно продолжил вслух свои воспоминания Александр Александрович, – а помню, как вчера, и, когда вспоминаю, в душе всякий раз поднимается тоскливое смятение. А вы говорите…
– Я уверена, что они целуются, – заявила Людмила Николаевна.
– Да нет же! – отмахнулся Александр Александрович от этих слов, как отмахиваются от докучливой мухи. – Уверяю вас: чувства у них слишком чистые, сложные, возвышенные, и на грешную землю они еще не опустились. А вот если вы по-прежнему будете отдалять их друг от друга, дело примет другой оборот: начнутся обманы, встречи где-нибудь там, где их не увидят… Да поймите вы, Людмила Николаевна, что Стеша уже в том возрасте, когда дружба, увлечение неизбежны. Ну вспомните себя в семнадцать лет…
– Ничего подобного! – вспыхнув, сказала Людмила Николаевна. – В семнадцать лет я вышла замуж без всякой дружбы и без всякого увлечения.
– Тем хуже. Значит, вам и вспомнить нечего, – сухо сказал Александр Александрович.
Глядя на необычно короткое, точно срезанное снизу лицо Людмилы Николаевны, невыразительные черные, как пуговки, глаза в густых ресницах, растянутые в искусственной улыбке губы, он подумал: «Да способна ли ты вообще чувствовать? Кажется, ты просто привыкаешь к дому, любишь тепло и сытую жизнь». И еще подумал о том, что иные неумные родители могут принести молодым людям большое, подчас непоправимое зло. Внезапно в памяти всплыл разговор с Алевтиной Илларионовной. «И неумный учитель», – мысленно сказал он себе.
Александру Александровичу показалось, что убедить Людмилу Николаевну невозможно. Он взял со стола белую фуражку и встал:
– Простите, что отнял время. Но все же подумайте о нашем разговоре.
– Подумаю, – сказала Людмила Николаевна.
И они расстались.
Перед отъездом
Каждый вечер Нина Александровна засиживалась в школе дольше всех. Дел было так много, что переделать их за день она не успевала и оставляла на вечер ту работу, которая требовала тишины, сосредоточенности.
Она любила эти вечерние часы в школе, когда затихали беготня и говор учеников, задержавшихся на занятиях кружков или по каким-нибудь другим общественным делам. Вот донесся до ее слуха тихий, размеренный шаг уборщиц – они убирают коридоры, – шорох тряпок, всплески воды, грохот высыпаемого из ведер угля в ящики около печей. Она знала: когда гулко стукнет внизу парадная дверь, значит, уборщицы ушли и в школе осталась она одна.
Нина Александровна преподавала в школе географию. Но времени на подготовку к урокам было так мало, что приходилось захватывать ночь. Весь день, почти безраздельно, забирала школа – сложный, тонкий, своеобразный механизм, которым она руководила. Время отнимала и семья. Она была матерью трех девочек. Две учились в ее же школе, третья – в институте, в городе.
Нина Александровна привыкла дорожить каждой минутой. Тем более дорожила она временем сейчас, когда неожиданно получила известие, что облоно направляет в Чехословакию группу преподавателей Восточной Сибири, в том числе и ее, Кину Александровну.
Отъезд среди учебного года очень беспокоил. Она прекрасно понимала, что заведующая учебной частью школы слаба, и не раз мысленно обвиняла себя в том, что доверила Алевтине Илларионовне это большое дело. Но другой кандидатуры тогда не было, и с ее назначением пришлось согласиться. Услужливость Алевтины Илларионовны Нина Александровна вначале принимала за приветливость, за добрую черту характера, а потом почувствовала во всем этом нотки подхалимства. Безынициативность завуча на первых порах Нину Александровну не огорчала. Без директора та не решала ни одного вопроса, и, казалось, никаких неприятностей не могло возникнуть. Позже Нина Александровна поняла, что заведующая учебной частью – плохая помощница.
На время поездки в Чехословакию можно было оставить заместителем директора Алексея Петровича и уехать со спокойной душой, но Нина Александровна знала, каким бы это было ударом по самолюбию Алевтины Илларионовны, и она не решалась нанести этот удар.
Нина Александровна набросала памятку на завтра, пересмотрела настольный календарь – не забыла ли осуществить неотложные дела? – и собралась уходить. В этот момент по коридору раздались медленные, тяжелые шаги, сопровождаемые скрипом половиц. Она сразу же узнала Алевтину Илларионовну и обрадовалась. Можно было долго, обстоятельно, без свидетелей поговорить с ней.
По внешнему виду никогда нельзя было угадать истинные чувства Нины Александровны. Она холодно посмотрела на Алевтину Илларионовну и сказала:
– Так поздно?
– Иду мимо. Вижу, свет в вашем окошке. Дай-ка, думаю, загляну, – как всегда, многословно заговорила Алевтина Илларионовна, удобно устраиваясь на кожаном диване. – Ну как, известен уже день вашего отъезда?
– Уезжаем послезавтра, – ответила Нина Александровна и, помолчав, продолжала своим глухим, гортанным голосом: – Прошу вас, Алевтина Илларионовна, поторжественнее подвести итоги работы наших бригад. Затем, пожалуйста, отнеситесь посерьезнее к методической работе. Присмотритесь к новой вожатой. Мне она еще не показывала плана работы. И прошу вас с Бахметьевым быть поосторожнее. Все- таки он больной человек.
– Не пойму, Нина Александровна, что вы с ним возитесь? Госпиталь у нас, что ли?
– Ну-ну, Алевтина Илларионовна, вы говорите совершенно абсурдные вещи!
Алевтина Илларионовна поморщилась:
– Он сам отлично знает, что не может преподавать. И помяните мое слово, вот-вот уйдет!
– Не уйдет! – уверенно сказала Нина Александровна, вставая и распрямляя уставшие плечи. – Он слишком любит свое дело и нашу школу.
– Ему больше всего нравится, что ученики готовы его носить на руках.
– Стало быть, заслужил. Вот нас с вами они почему-то не понесут, – усмехнулась Нина Александровна.
Она села на диван рядом с Алевтиной Илларионовной и худой рукой с длинными пальцами дотронулась до бледно-сиреневого шарфика на шее завуча:
– Какой чудесный! Цвет раннего багульника, когда тот расцветает преждевременно. Где это вы взяли?
– В городе, в универмаге.
Задумчиво поглаживая шарфик, Нина Александровна добавила:
– Главное, Алевтина Илларионовна, больше хладнокровия. Сгоряча, пожалуйста, ничего не решайте.. У
