вас есть замечательный советчик, умный, выдержанный человек, – Алексей Петрович. Ну, и я не так уж долго проезжу. Вопросы не очень неотложные оставьте до меня.
Нина Александровна встала, перешла за стол, на свое место.
– А теперь, уж коли вы сюда пришли, давайте посмотрим эти планы. – И она пригласила Алевтину Илларионовну к своему столу.
Сенька-воин
Коля Ласкин – Пипин Короткий – был действительно коротким. Его кудрявая голова с круглым туповатым лицом покоилась на короткой, крепкой шее. К шее удивительно подходили короткие руки и ноги. Пальцы его рук были тоже короткие, с квадратными ногтями. Несмотря на некоторую уродливость, Пипин Короткий не производил неприятного впечатления. Он выглядел крепышом. Весь он дышал здоровьем и силой.
Коля был ровесником Миши, Стеши и Саши, но жизнь не казалась ему такой увлекательной, как им. Он видел слишком много зла, и это зло часто окрашивало для него мир в черные краски.
Он родился и вырос в Погорюе, на берегах Куды, и, кроме своего села, реки да окрестных полей и лесов, ничего не видел и не стремился видеть. Его интересы замыкались в небольшом, обнесенном высокими горами селе на берегу мелководной речки. Дальше села, речки, небольшого отрезка сибирского тракта да сотни километров тайги его воображение не уходило. Был он человеком без дальнего полета.
Из класса в класс он переходил кое-как. Собирался закончить свое образование еще в седьмом классе, но отцу – колхозному конюху Ивану Герасимовичу Ласкину, прославившемуся на всю страну выращенной им красавицей кобылицей Сармой, белоснежной, с черной гривой, – очень уж хотелось сделать из сына инженера. Будущий инженер, однако, был безнадежен в математике, физике и химии. За месяц учения в десятом классе он успел получить по этим предметам несколько двоек, и отца вызвали в школу для объяснения.
Пришел Иван Герасимович из школы мрачный, напустился на жену:
– Свобода у сына большая! Курит в школе! Зачем деньги даешь? – Он хлопал по столу рукой, такой же короткой и широкой, как и у сына, и нервно ходил по комнате взад-вперед, взад-вперед, тоже небольшой, какой-то укороченный, злобный.
– Да я что, бог с тобой, Герасимыч! – робко оправдывалась Пелагея Дмитриевна, запуганная, заплаканная, не видевшая в жизни счастья. Она робко глядела на мужа круглыми ласковыми глазами. – Он не емши в школу-то идет. Как же ему на голодный желудок науки слушать? Вот я ему и даю рублевку на завтрак.
– На завтрак! А он – на папиросы! – снова стучал ладонью по столу Иван Герасимович. – Ни копейки не давать больше! Понятно?
– Да как же дитя голодом-то? – робела, но защищала сына Пелагея Дмитриевна.
– Дитя! Это дитя хуже всех в школе. От людей совестно. Одни колы да двойки! Собственными руками задушу, душу вытрясу! – бушевал Иван Герасимович.
В это время в комнату вошел сын. Он остановился у порога и заискивающе глядел на отца.
– А! Пришел! – Отец взвизгнул и дрожащими руками стал снимать ремень.
Пелагея Дмитриевна заголосила.
– Дверь закрой! Закрой дверь, говорю, а то и тебя заодно! – приказал Иван Герасимович.
Пелагея Дмитриевна, дрожа от страха, закрыла дверь на крючок.
Отец вошел в раж. Он уже не помнил себя, исступленно, со страстью бил сына ремнем, а тот молча увертывался и прикрывался руками.
– Да что я, маленький?! – вдруг взвыл Коля. – Не смей!
Он неожиданно вырвал из рук оторопевшего отца ремень и, глядя ему в глаза, медленно пошел на него. Казалось, сейчас он так же исступленно начнет бить своего истязателя.
Отец растерялся. С малых лет он бил сына, и тот никогда не выходил из повиновения.
– Уйду! Ненавижу! – продолжал рычать сын, наступая на отца. – Посмей только!
Мать в ужасе всплеснула руками. Коля рывком свернул ремень, кинул его в угол и показал отцу крепкие кулаки.
– Вот, видел? Это над ребенком можно издеваться. А теперь – нет! – И он опять потряс кулаками, упиваясь растерянностью отца и своей неожиданной смелостью и удивляясь, почему он раньше терпел побои.
Он повернулся, откинул крючок, изо всей силы хлопнул тяжелой, обитой ватой и мешковиной дверью и выбежал на улицу.
Был уже вечер, холодный, сырой. Моросил мелкий осенний дождь. Коля огляделся, Вокруг пусто и тихо. Куда идти? Он не думал о том, вернется ли домой. Он не умел рассуждать. Но он чувствовал, что еще с детства ненавидит этот дом, этот покосившийся, почерневший забор, ровные гряды огорода на задах, которые отец заставлял вскапывать каждую весну, эту высокую поленницу дров, напиленную им и отцом из бревен, сваленных на улице у забора. Он чувствовал, что ненавидит отца и равнодушен к матери.
Опустив голову, Коля медленно побрел вдоль улицы, размешивая сапогами глинистую жижу и с каждым шагом все больше и больше ощущая голод.
В открытое окно его кто-то окликнул. Он поднял голову и увидел Сеньку-воина (так называли в селе инвалида Семена, который всем говорил, что потерял ногу на фронте, а на самом деле получил инвалидность из-за того, что в нетрезвом виде в 1941 году попал под поезд). Сенька-воин ходил на костылях, получал пенсию по инвалидности и бездельничал.
– Иду вот… – тяжело сказал Коля.
– Вижу, что идешь, – с усмешкой ответил Семен, прищуривая светлые нагловатые глаза. Веки у него были припухшие, покрасневшие, цвет лица нездоровый. И рука с дымящейся папиросой, лежащая на подоконнике, дрожала. – А я партнера подглядываю в картишки сразиться, – объяснил Сенька-воин и выругался. – Сыграешь?
– Не умею, – равнодушно ответил Коля.
– Научу.
– Денег нет.
– Дам взаймы.
Семен протянул Коле начатую папиросу. Коля жадно затянулся и пошел к Семену в дом.
К ночи в душной, накуренной комнате собрались друзья Семена из соседнего колхоза. Усталая, злая мать Семена выставила на стол две бутылки водки, хлеб и колбасу, кое-как нарезанную толстыми, неровными кружками. Так велико было ее презрение к сыну и его собутыльникам, что она нарушила здешний обычай: не вскипятила самовара и даже не положила на стол вилок. Ели руками, пили, до утра играли в карты.
Коля ел с жадностью, кусок за куском. От вина не отказывался. Пил он не в первый раз. Отец с малых лет наливал ему водки, когда в доме бывали гости. Но так много, как сегодня, он еще никогда не пил и быстро опьянел. Ему стало весело. Он смеялся громким, чужим смехом, вдруг полюбил Сеньку-воина и полез к нему целоваться. Потом его потянуло на откровенность. Слишком громко, точно вокруг были глухие, он сказал, что домой больше не вернется и в школу не пойдет.
– Это отцу нужно было, чтобы я учился. А сам я не хочу. Хватит, начну новую жизнь! – И он ударил рукой по столу, как это делал отец.
Потом свалился на ящик и лежал, ни о чем не думая, изредка прислушиваясь к пощелкиванию карт, пьяным выкрикам и хохоту. Затем заснул. Спал тревожно. Снилось ли ему или это были обрывки его пьяных мыслей, только видел он во сне отца, и мать, и дом, где вырос. Видел себя десятилетним мальчишкой, который врал и заискивал перед отцом только для того, чтобы тот его не бил. Мечтал о том, как отомстит отцу за страх и унижения, которыми было заполнено его детство. Перед ним стояла заплаканная мать. Он со злом думал и о ней: почему она не могла защитить его от побоев?
Утром Колю разбудил громкий разговор.
– Что я, человек без ноги? Кому нужен? – пьяно всхлипывал Сенька-воин.
– У Маресьева обеих не было, а самолетом управлял! – перебила его тетка Дарья, закручивая на затылке перед висящим на стене зеркалом свою толстую русую косу.
На Колю из зеркала глянуло немолодое, но красивое худощавое лицо матери Семена. Дарья торопилась
