семье педагогов! Все время чувствуешь себя подопытным кроликом.
Наташа бросила на диван портфель, торопливо сняла передник, переоделась в домашнее платье. Только собралась она накрывать на стол, как около дома, а потом на крыльце послышались быстрые шаги, и в дверях появился легкий на помине Ваня Лебедев.
– Федор Алексеевич, – запыхавшись, проговорил он, – вас к телефону! Секретарь райкома партии. Очень, говорит, срочно!
– Ни поесть, ни отдохнуть, – произнесла вслед мужу Елена Николаевна. – Ох уж эта сельская школа!
– Ну, Сашенька, до завтра! – сказала Вера подруге. Она стояла в кузове машины, придерживаясь за верх кабины, и махала рукой до тех пор, пока грузовик не свернул в переулок.
Какое-то смутное беспокойство отравляло радость этой неожиданной поездки.
Почему Федор Алексеевич вдруг предложил ей съездить домой? «Может, что-нибудь случилось?» И чем ближе машина подходила к маленькой деревеньке Заречной, тем сильнее охватывало Веру томящее беспокойство.
Вот уже остались последние два километра узкой, неровной дороги, прорезающей старую осиновую рощу.
Вера поднялась с запасного колеса, на котором сидела в кузове. Одной рукой она держалась за борт, другой боролась с ветром, норовящим сорвать с головы бабушкин серый шерстяной платок.
Машина выскочила из рощи, и сразу же на взгорке показалась Заречная.
Село действительно лежало за рекой, совсем маленькое, всего в одну улицу. Сколько же бесконечно счастливых, дорогих воспоминаний было связано у Веры с этим селом, с этой улицей, с каждым домом, с узкими, продолговатыми огородами, уходящими к молодому подлеску.
Машина остановилась возле приземистого длинного дома птицефермы. Вера проворно спустилась на землю.
Из кабины вылез тучный, пожилой ветеринар. Водитель машины тетя Даша выглянула в окно.
– Утречком рано назад. Сюда и приходи, – сказала она.
– Спасибо, тетя Даша. Не опоздаю. А если вам ночевать негде, так к нам приходите. Наша изба вон справа…
Вера обернулась и тотчас замерла. Избы не было. Лишь чернели обугленные ворота и за ними груда тоже обугленных бревен.
Она повернула к тете Даше побледневшее лицо. Изумленные глаза и вздрагивающие губы спрашивали: «Что это – сон? Обман зрения? Что же это такое?
– Погорели! – взвизгнула тетя Даша, открывая кабину. – Залезай скорей!
Через несколько секунд машина уже стояла около страшных останков дома Каменевых.
Не успела Вера выскочить из машины, как услышала голос бабушки. Анна Матвеевна быстро спускалась с крыльца соседнего дома. Вера бросилась ей навстречу. Тетя Даша тоже заторопилась, готовясь, по старинному русскому обычаю, присоединиться к причитанию и плачу, которые начнет погоревшая бабушка, увидев внучку.
Но ничего подобного не случилось. Анна Матвеевна – высокая, прямая старуха в черном платке и старомодном длинном черном пальто с рукавами грибом – легко и быстро подошла к внучке и молча приняла ее в свои объятия.
Глаза Анны Матвеевны светились, губы ласково улыбались. Казалось, в эту минуту она и не думала о постигшем их несчастье.
Тетя Даша с изумлением отступила: «Может, не их изба сгорела?» Но в это время Вера тихонько спросила:
– Бабушка, как же это? А мама где?
Анна Матвеевна помрачнела.
– Маму опять в больницу увезли. С сердцем у нее… Поволновалась с пожаром-то… Тебя тоже расстраивать не хотели. А это три дня назад случилось. Мама на поле была, я в Брусничное за пенсией ездила. Приехала, и вот… – Она обернулась и показала на обугленные бревна. – Сгорел. Почему – непонятно. Либо уголь из печки выпал, либо я папиросу не затушила. Спасибо соседям – почти все барахлишко повытаскивали, жить к себе в дом наперебой приглашают. Я у Оксюшиных пока… А ты, Верочка, надолго?
Вера растерянно качнула головой. Она не знала, что ей делать. Может, вообще не возвращаться в интернат, остаться здесь насовсем?
– Ну, я поехала. До свиданьица, – сказала тетя Даша, поглядывая на Анну Матвеевну с удивлением и даже неприязнью. Непонятно ей было в старом человеке такое равнодушие к собственности. «Как есть кукушка», – охарактеризовала она про себя бабушку Веры.
Анна Матвеевна напрягала всю свою волю, чтобы держаться спокойно и утешить внучку.
– Бабушка, но где жить-то теперь? – прервала Вера затянувшееся молчание.
– Вот и потолкуем, – сказала Анна Матвеевна.
Они вошли в свой бывший двор, отыскали чистый конец бревна, сели.
– Мысли у меня вот какие, Верочка, – заговорила Анна Матвеевна. – Своего дома нет, придется снимать. А коли так, зачем нам с тобой порознь жить? Мама, если сможет работать, то и в Коршунский колхоз пойдет. А мой удел теперь – домашнее хозяйство… Подыщи в Коршуне комнатушку, и переедем туда.
Вера обрадовалась. И глаза ее с еще не высохшими слезами на ресницах улыбались. Она глядела на обугленные развалины дома, и они не надрывали так сердце, как минуту назад. Все казалось поправимым. Бабушка, бабушка! Всегда она умела найти выход из самого сложного положения!
10
В то время как в деревне Заречной бабушка и внучка решали свою судьбу, в Коршунской школе разыгралось событие, всполошившее всех.
Помните, вечером накануне отъезда Веры к Федору Алексеевичу прибежал Ваня и сказал, что его вызывает к телефону секретарь Брусничниковского райкома партии?
Федор Алексеевич попросил жену и дочь ужинать без него, а сам заторопился в школу. Едва поднес он к уху телефонную трубку, как забыл обо всем на свете.
Петр Петрович сообщил, что через три дня в Коршун прибывает итальянский режиссер Рамоло Марчеллини.
В небольшой рабочий поселок, затерявшийся в далеком сибирском краю, редко заглядывали и городские гости, а из-за границы и вовсе не приезжал никто.
Встал вопрос, где принимать гостя – в колхозе или на рыболовецком стане.
– В школе, – горячо настаивал Федор Алексеевич. – Он должен приехать сначала в школу.
Так и решили.
За два дня в школе, и обычно-то убранной на загляденье, навели больничную чистоту. Сияли окна, блестели парты, букеты весенних цветов наполняли ароматом коридоры. Двор вымели так, что он казался вылизанным.
И вот наступил этот день. Выдался он на славу. Итальянец смог увидеть Сибирь во всем блеске весенней поры. Небо безоблачное, ослепительно синее. Ветер где-то заснул за горами и за долами. И только изредка молодые, еще клейкие и яркие-яркие листочки деревьев чуть уловимо трепещут, точно потревоженные чьим-то осторожным дыханием.
Ил-14 блеснул серебром крыльев в синем небе и приземлился на брусничниковском аэродроме. К самолету подкатили лестницу.
Дверь открылась. Опираясь на трость, на ступеньку шагнул высокий худой старик в светлом костюме, в ботинках с длинными, модными носами. Из-под нависших седых бровей небольшими острыми глазами окинул он толпу встречающих, приветливо улыбнулся, мягким движением руки приподнял шляпу. Это и был знаменитый итальянский режиссер Рамоло Марчеллини.
За ним спустился на землю его секретарь Карло Пазолини – такой же худой и высокий, но значительно моложе, с энергичным лицом и крупным носом. Как и Рамоло Марчеллини, секретарь молча приветствовал собравшихся приподнятой над головой шляпой и улыбкой, которая, в отличие от улыбки режиссера, показалась всем натянутой и даже беспокойной.
