Следом за синьором Карло Пазолини из самолета проворно спустился по лестнице москвич-переводчик, совсем еще молодой, невысокого роста, черноволосый и черноглазый, похожий на итальянца гораздо больше приехавших синьоров.
Из Москвы гостей сопровождали два работника Министерства иностранных дел: красавец блондин средних лет, с ясным, ласковым лицом, и пожилой мужчина с бородкой клинышком и очками в золотой оправе, очень напоминающий Антона Павловича Чехова. А из области итальянских гостей приехали встречать: знакомый уже нам Игорь Сергеевич, секретарь Брусничниковского райкома партии Петр Петрович – молодой, круглолицый, с жизнерадостным, громким голосом, и заведующий районным отделом народного образования – высокий мужчина с болезненным, вялым и бескровным лицом.
Здесь же были Федор Алексеевич и Ваня.
Рамоло Марчеллини энергично пожал руки всем присутствующим и заговорил по-итальянски, быстро- быстро, горячо, жестикулируя. Молодой переводчик, оттеснив встречающих, стоял с ним рядом.
– Я рад, что приехал сюда, хотя и по поводу весьма печальных обстоятельств. Я глубоко признателен вам, – словно заученный текст, поспешно и громко переводил он с итальянского на русский речь Рамоло Марчеллини. – Мой сын отдал жизнь за ваш народ. Я всегда уважаю людей с большими идеалами, даже если не разделяю их, и с этой точки зрения я не могу не уважать горячей преданности моего сына вашему народу. Сын мой похоронен здесь, в этом чудесном краю. Я уже увидел, как хороша Сибирь. У вас такое же синее небо, как в Италии, и такое же ласковое солнце. И это меня удивило. Я привык считать Сибирь краем холодным и суровым. В моем распоряжении, к сожалению, мало времени, и я отказался от любезных предложений синьоров из Москвы показать мне вашу страну. Все же после того, как я вылетел сюда со Внуковского аэродрома в Москве, я уже имею представление о вашей стране и теперь с удовольствием вижу Сибирь, которая, к сожалению, навсегда останется для меня овеянной грустными воспоминаниями. Еще раз примите мою искреннюю, глубокую признательность.
Рамоло Марчеллини снял шляпу, в глазах его блеснули слезы. В низком поклоне он надолго склонил седую голову.
– А мы, синьор Марчеллини, в вашем лице приветствуем отца нашего замечательного солдата Георгия Марчеллини, который защищал нашу Родину, боролся с фашизмом, – сказал Игорь Сергеевич, и молодой переводчик так же быстро и горячо стал переводить его слова на итальянский язык.
Ваня стоял в стороне от взрослых. И когда Рамоло Марчеллини и Карло Пазолини пожимали руки встречающих, его не заметили. Но он на это тоже не обратил внимания. Он весь был занят своими мыслями.
Впервые он видел людей из другого мира и не мог оторвать глаз от энергичного лица старика, прислушивался к его голосу, вглядывался в его манеры, рассматривал его одежду.
Переводчик представил Рамоло Марчеллини директора Коршунской школы. Старик долго и почтительно пожимал руку Федору Алексеевичу.
– Я глубоко признателен вам, синьор Сибирцев. Навсегда. На всю жизнь!
А когда кончились приветственные речи и все двинулись к машинам, Федор Алексеевич глазами разыскал Ваню и сделал ему знак подойти поближе. Ваню представили итальянцам. Режиссер с любопытством оглядел юного богатыря. Ваня смутился.
– Отец Вани Лебедева-Лабосяна – Иван Николаевич Лебедев сражался в Италии в отряде Сопротивления, – сказал Федор Алексеевич.
По мере того как переводчик переводил эти слова, на лице Рамоло Марчеллини можно было увидеть сперва любопытство,, а затем и волнение.
– Вот так судьба! – вскричал режиссер, энергично вскидывая вверх руки. – Георгий Марчеллини боролся против фашистов вместе с русскими, а Иван Лебедев – с итальянцами! Непостижимо! Синьор директор сказал, что вы, синьор Лебедев-Лабосян, принимали самое инициативное участие в том, чтобы узнать, кто похоронен в безымянной могиле. Я вам очень признателен.
Ваня смутился еще больше и не знал, что ответить и как себя держать. Выручил секретарь райкома – он указал гостям на ожидавшие их машины.
В ожидании необычных гостей Федор Алексеевич обошел двор, придирчиво оглядел забор, фасады мастерских, крыльцо школы. Остановился около толпившихся с самого раннего утра школьников и так же придирчиво оглядел их одежду. Войдя внутрь школы, постарался увидеть ее взглядом постороннего человека.
– Найдите Каменеву. Позовите ее ко мне, – на ходу сказал он ребятам из девятого «А» и пошел в физический кабинет.
В школе не было зала, и встречу с иностранцами решили провести здесь. Приборы убрали в угол. Расставили стулья, к окну придвинули стол, покрыли его красным сукном. Стол украсили первыми весенними цветами – подснежниками и медуницей.
В дверях физического кабинета Федор Алексеевич увидел председателя облисполкома. Игорь Сергеевич увлеченно разговаривал с учителями.
– Простите, – перебил его директор школы, – вы давеча что-то хотели мне сказать.
– Одну минуточку! – Игорь Сергеевич кивнул учителям и, взяв Сибирцева за локоть, прошел с ним по коридору. – Правда, сейчас не время об этом, но и умолчать я не могу. Вы уж извините, Федор Алексеевич, за прямоту, но случилась большая неприятность: когда я приютил на ночь ваших школьников, у нас в доме исчезли золотые часы. Мой подарок жене. Понимаете, дело не в часах, а в самом факте!
Лишь на мгновение Федор Алексеевич задумался, но тут же сам себе признался: «Славка!» Но вдруг это не так?.. С минуту поколебавшись, он спросил:
– Вы уверены в этом?
– Других посторонних дома не было.
Федор Алексеевич высвободил руку из пальцев Игоря Сергеевича и, почему-то ощутив к нему неприязнь, сказал:
– Во всем разберусь. Обязательно разберусь. Только прошу повременить. Отправим гостей и тогда займемся этим.
Он произнес эти слова, но знал, что примет меры сейчас же, сию же минуту. А Игорь Сергеевич, почувствовав неприязнь во взгляде директора, про себя решил так: «Будет защищать своих воспитанников, нужно, пожалуй, информировать об этом факте соответствующие органы».
В четыре часа дня в Итальянский парк привезли черный оцинкованный гроб, и коршунцы, окружавшие школу, хлынули к могиле. С крыльца, тяжело опираясь на трость, спустился Рамоло Марчеллини. Он некоторое время постоял, поглядел на толпы учеников и жителей, сделал неопределенный приветственный жест и долго всматривался в кроны деревьев и ясное небо.
О чем думал в эти минуты человек, проведший долгую жизнь в стране, живущей по иным законам, чем наша? Может быть, все, что он увидел и услышал в этом глухом углу Сибири, само название которой пугает иностранцев, в чем-то поколебало его взгляды на жизнь? Или в памяти возник незабываемый образ единственного сына и только сейчас старого человека по-настоящему взволновало то, что тот умер в чужой стране, ставшей ему второй родиной? Или, может, в сознании старика укрепилась и прежде не раз всплывавшая мысль, что на всей великой планете Земля люди одинаковы, везде та же жизнь, те же страсти, радости и горе?
В небе плавно кружил коршун. Вот он сложил крылья и ринулся куда-то вниз, за школьные огороды.
Рамоло Марчеллини очнулся от задумчивости.
С крыльца спустился Федор Алексеевич.
– Прошу вас, – сказал он, показывая рукой на открытую калитку в парк.
Остановились у могилы, обложенной свежим, ярко-зеленым дерном. Цепкий взгляд итальянца приметил всё: и три отживающие березы, и пушистый куст еще не расцветшей сирени в изголовье могилы, и деревянный памятник с русской надписью, покрашенный красной краской, с лучистой звездой наверху, и старые букеты цветов, сваленные в стороне.
Он стоял ближе всех к могиле, держался прямо, развернув плечи. Пальцы его руки, обхватившей трость, были совсем белые. Взгляд устремлен на сырую могильную землю.
Вот он наклонился вперед и, тяжело опираясь на трость, опустился на колени. Потом тяжело встал и вместе с Карло Пазолини и переводчиком молча пошел к машине.
