раскроешь варежку, тут лукавый и заползет, аки аспид.
Мне стало скучно. «Лукавый», «аспид»… Ерунда какая-то. Пережитки. Чему их там только учат, в семинариях-то?
– Да всему учат, а то как же? И рот крестить, и человеков, и всякую тварь, и всякую движимость и недвижимость, и как мысли читать, тому тоже учат, – усмехнулся архимандрит, глядя на мой раскрытый от удивления рот.
– Я что, вслух сказал насчет семинарии?
– Нет, но подумал же? За костию лобной умысла не утаишь, – сказал отец Александр и вновь зевнул. – Куда путь держишь? Откуда?
– Так вы же мысли читаете, – сдерзил я, – вот и скажите.
Он рассмеялся, погладил свою красивую черную бороду:
– Да пошутил я насчет мыслей. Не думал, не гадал, нечаянно попал. Бывает же такое, не так ли?
Меня охватило волнение: день рождения, мама наверняка сейчас не находит себе места, принимает поздравления вместо меня. «А где же Марк?» – «Он… где-то. Еще не звонил». Эх, мама, почему я так редко вспоминаю о тебе. Ты у меня такая хорошая, а я веду себя, как последний скот. Надо же так. Встречать праздник в полном одиночестве (я покосился на архимандрита), а может, и не в полном.
– Знаете, у меня день рождения сегодня, то есть вот прямо здесь и сейчас. Я родился в три часа дня, а сейчас, – я посмотрел на часы, – уже точно родился. Можно смело принимать поздравления.
Он расплылся в добродушной улыбке.
– Поздравляю! Вообще-то этот праздник больше светский, в церкви принято отмечать именины, день ангела, но сегодня, кстати… – Он полез в карман пальто и вытащил какую-то книжечку в красивом сафьяновом переплете. – Вот! Я же помню! Сегодня как раз именины у Марка, так что еще раз поздравляю от всей души православной.
– А чего вы не спрашиваете, еврей я или нет? Меня все спрашивают, – поинтересовался я. – Это из-за имени.
– Да какой ты еврей? – отмахнулся архимандрит. – Еврей таких дел не нагородит, как ты нагородил, потому как умный он, еврей-то, и хитрый, и вообще… Да не телепат я, просто наблюдательный. Выговор у тебя не наш, ты не окаешь, а акаешь. А где в России акают? В Москве. А накой, спрашивается, ты в наши края подался и с поезда спрыгнул? Без билета ехал?
– Не совсем так, – удивился я его наблюдательности, – я действительно из Москвы сбежал и дел наворотил, но вот только билет-то у меня был, и даже в спальном вагоне. А сошел я с поезда по другой причине. Просто так сложилось. Я тоже не телепат, но что-то заставило меня сойти с поезда, как будто я почувствовал, что вот именно здесь сидите вы, а вы как раз тот, кто мне нужен. Я очень в монастырь хочу попасть. Мне к Иисусу надо. Значит, Иисус послал меня к вам в мой день рождения, потому что он меня ждет в вашем монастыре.
Архимандрит, по всей видимости, был человеком, которого ничто не могло смутить. Он умел слушать и ничему не удивляться – это было его очевидным достоинством. От него исходило то, что я называю обаянием следователя высшей категории, такому действительно хочется все рассказать, без утайки. А тут тем более – священнослужитель: тайна исповеди и все такое. Он не застил мне глаза своей черной культовой одеждой, он и без того внушал уважение, а его сан лишь придавал ему статусности, подтверждал его право на поучения для всякого мирянина, коим я и являлся всю свою непростую жизнь. О том, чтобы посвятить себя Богу, уйдя от мира, я еще никогда не помышлял.
– Вы знаете, святой отец, у меня много проблем, и первая заключается в том, что я католик, но в костеле я исповедаться не могу и причаститься тоже не могу. Тяжкий грех на мне. Боюсь, что меня прогонят после того, как услышат о моих «подвигах».
– Занятно, – оживился отец Александр, – притом все занятнее становится. Я теперь уж и сам начинаю думать, что свободное место возле меня неспроста оставалось свободным так долго. Можно ли увидеть в этом часть промысла Божия? Наверное. Конечно же, этот кусок скамейки ожидал именно тебя. Что же такого натворил человек с еврейским именем Марк, который называет себя католиком и собирается, если я все правильно понял, в православный монастырь отмаливать грехи? Знаешь, что я тебе могу предложить? Исповедуйся мне прямо здесь и сейчас, сними грех с души, сразу легче станет, вот увидишь. Ну, – он усмехнулся, – и считай это чем-то сродни собеседованию. Надо же мне понять, кто ты такой, что собираешься в монастырь. Может, это твоя блажь пустая, и все тут, а? Давай, раб Божий, выкладывай, что за тараканы в твоей голове?! Если хочешь в наш монастырь, то тебе полезно будет узнать, что электричка туда ходит только два раза в день и в первый раз, по воле Божьей, я на нее опоздал, а следующая через четыре часа. Так что у тебя есть время. Рассказывай.
«Охренеть, как разговаривает этот архимандрит, – подумал я, – а я думал, что все они тихие, зашуганные овцы, которые постоянно блеют что-то насчет смирения и гордыни. Я дурак. Не могут они быть овцами потому, что у них вера. И не в деньги, не в мирское, а в вечное».
Я начал говорить, и поначалу язык мой запинался (я вообще-то оратор никакой), но потом из яйца моего красноречия вылупился-таки пушистый цыпленок, и все пошло как по маслу. Правда, цыпленок оказался суетливым и все носился внутри моей черепной коробки, и я перескакивал с одного на другое. Я рассказал все с самого начала. И про школу, и про свои искания в студенчестве, и про свой неполучившийся первый брак, и про свой связанный с этим браком алкоголизм, и про то, как меня кидали женщины, и про то, как я совсем недавно поступил с одной женщиной. Я рассказал ему, что я натворил в Молдавии и в Аргентине. О своей плюшевой карьере откатчика, о своем отвратительном менеджерском крысятничестве, о том, как меня подстрелили. Я также самым подробным образом коснулся последних событий, а отец Александр все слушал, сдвинув брови, и не перебивал меня. Воистину он умел слушать. Даже его молчание ободряло и заставляло слова литься нескончаемым потоком. Но у всего на свете есть конец, вот и поток мой иссяк понемногу. Я ничего не сказал ему о встрече в поезде, посчитав этот случай чужой тайной для чужой исповеди, не желая, чтобы ко мне все эти медовые дела имели хоть какое-то отношение.
О, как же я корю себя именно за это. Ведь если бы я тогда рассказал ему про эту встречу, про этот ожог, шрам от которого мне носить теперь всю оставшуюся жизнь… Ладно, всему свое время. Оно придет, и я расскажу о последствиях своего поступка. О последствиях, которые я не мог предвидеть тогда, тринадцатого ноября 2006 года, в свой тридцать третий день рождения, о том, что уже надвигалось с неотвратимой жестокостью. О промысле Божьем.
Выслушав меня, он долгое время молчал. Затем попросил меня покараулить его баул, а сам вышел на перрон, и сквозь стеклышки частых вокзальных окон я видел, как он два раза прошелся туда-сюда, опустив голову, словно думая о чем-то, словно принимая непростое решение. Я решил, что если он мне откажет, то я стану говорить ему о своей трактовке бога-Творца и Иисуса, и, может быть, тогда это убедит его взять меня с собой. Но он вошел с поднятой головой и улыбнулся мне так, как он умел улыбаться: мудро и искренне.
– Нечего тебе тут мерзнуть, заблудшая ты душа. Грехи твои тяжкие, надо их отмаливать. Беру тебя с собой, едем. Там все за тебя помолимся, глядишь, и снимем камень с твоей души, зажурчит она по- прежнему.
Я захлебнулся в словах благодарности, но он лишь шутливо отмахнулся:
– Бога благодари. Во всем Божий промысел.
4
Электричка пришла из зимней стылой темноты в 21.30, и в ее вагонах было полно свободных мест. Я помог архимандриту, которого, казалось, придавила к земле тяжесть моей исповеди, нести его баул. Мы прошлись по составу и выбрали самый теплый вагон. Для меня это было особенно актуальным, так как теплых вещей у меня не имелось. Поглядев на мои синие губы, отец Александр распахнул свою ношу, оказавшуюся набитой монашеской одеждой, достал рясу и протянул мне со словами:
– Ездил сюда к одной швее. Она шьет для братии одежду и ничего за это не берет, а для нас, сам понимаешь, это важно. Надень вот под куртку, сразу теплее станет.
Вагон был пуст, поэтому некому было удивляться моему превращению. В рясе и впрямь стало теплее.
– Спасибо. Стало гораздо комфортнее.
– В монастыре я тебе никакого комфорта не обещаю, – сообщил архимандрит, – спать, как говорится, на
