жестком, плоть усмирять молитвою, постом и работой. Дел невпроворот: там подновить, здесь подчинить. Да вот есть еще у меня задумка избу гостевую выстроить, да побольше, а то нет-нет да туристы, бывает, нагрянут, так им и остаться на ночь негде.
– Так я могу надолго у вас остаться?
Он вздохнул:
– Ну а чего ж тебе еще, горемычному? Тебе в миру больше делать нечего, душа твоя больна, пора ее на излечение определить. Монастырь не больница, где двадцать один день держат, а потом, выздоровел ты или не выздоровел, все одно – выходи. Да и не лечат твой случай в больнице-то. Умом ты отнюдь не скорбный, значит, есть надежда, что душа поправится. А где еще лучше ее врачевать, как не в обители? Труд, пост и молитва – вот три кита здорового духа. Знаешь, все, что ты мне рассказал, – это по настоящему страшно, и я даже не знаю, когда я тебе грехи отпустить смогу, ты должен это понять и принять. Я даже не знаю, что за епитимью на тебя наложить. Вот доберемся до места, определю тебя на работы, там видно будет. Как душа излечится, тогда и к исповеди вернемся.
Был ли я счастлив? Да, был. Потому, что теперь уже не сомневался, что Иисус не оставляет меня, что он меня ведет. Вот и привел к отцу Александру. Значит, Иисус хочет, чтобы я и дальше прославлял его. Иногда я гадаю по Библии. Это происходит тогда, когда очень сильно хочется знать свое будущее. Я просто закрываю глаза, наугад открываю эту книгу книг, истинный смысл которой немногим понятен, и тычу пальцем в страницу, а затем читаю это место. В последний раз так и выпало: «Иди и прославляй меня далее».
Занятые разговором о высоком, мы не обратили внимание, что в вагоне появились новые пассажиры. Электричка шла полуэкспрессом, проскакивала большинство остановок, и когда вошли эти люди – было непонятно. Должно быть, они тоже искали вагон потеплее, вот и пожаловали в наш. Их появление, само собой, сделало наш диалог тише.
– Знаешь что, Марк, – напряженно вслушиваясь в болтовню пришельцев, сказал архимандрит, – мне кажется, сейчас случится что-то страшное. Это таджики, я немного понимаю, о чем они говорят, я служил срочную под Душанбе. А говорят они о нас, и, насколько я понимаю, не самые приятные вещи.
– Тогда надо подготовиться, – сохраняя невозмутимость, ответил я, – кто предупрежден, тот вооружен.
Я полез в дорожную сумку, на глазах у архимандрита вытащил «глок», зарядил его и спрятал под рясу, опасаясь дотронуться до триггера.
– Да ты что?! – громко зашептал он. – С ума сошел, что ли? Брось эту затею сейчас же!
Не успел я ответить, как один из таджиков, среднего роста парень в круглой шапочке и спортивной куртке псевдо-Nike, встал со своего места и двинулся в нашу сторону. Я видел, что он осторожничает, но в то же время не боится. Взгляд у него был наглым, а намерения вызывали понятные опасения. Он явно шел не за тем, чтобы испросить благословения у двух людей в рясах, да и вера у него другая.
– Эта, слы чо, – начал он, еще не дойдя до нас и видя, что мы обратили на него внимание, – вы куда едете?
– В монастырь, – спокойно ответил отец Александр, повернувшись к парню в круглой шапочке.
– А там рабочие не надо вам? А то хозяин кинул туда-сюда, денег нету, в Архангельск возвращаемся, будэм работа искат, – коверкая слова, рассказывал парень, – бэз работа жрат нет у нас.
Тут архимандрит сделал неверный ход. Он сказал, что в монастыре работают сами монахи, а сторонних рабочих, да к тому же другой веры, привлекать нельзя. К тому же, как мне показалось, сказал он это чересчур резковато в сентенции «я вам не свинья-копилка и не биржа труда». Черт его дернул сказать такое, да еще таким тоном, в этой ситуации! Потому что все таджики разом загалдели, а парень в круглой шапочке очень внятно выругался. Уж что-что, а великий татаро-русский мат употребляют все народы бывшего СССР и делают это одинаково виртуозно. Матерщина – это наш эсперанто. С помощью мата, и одного только мата, можно объясниться повсюду в СНГ и в странах Балтии, и даже в США. Только велеречивые ханжи продолжают сдувать с мата пылинки, настаивая на его эталонном, с их точки зрения, вреде и недопустимости употребления. По мне так это часть бизнес-лексикона, совокупность наиболее сильных и экспрессивных слов живого языка. Мат обогащает речь, и вовсе ни к чему придавать этим словам такое уж архинегативное значение.
Тем временем парень, постоянно оборачиваясь в нашу сторону и продолжая со злостью выплевывать из себя брань, вернулся к ожидавшей его озлобленной компании. Их было шестеро: типичная кочующая бригада дешевых и бесправных строителей. И мне жаль их, когда они не убивают стамесками людей, стоящих в умственном развитии космически над ними, моих друзей. Когда они не убивают наших детей, то мне жаль их чисто по-человечески. Мне жаль, что они вынуждены добывать свой кусок, ютясь в жалком «вагончике», тогда как рядом они возводят коттедж-дворец о пятнадцати спальнях с лифтом, но такова жизнь, условия которой созданы для мигрантов Богом-Творцом, и никто никогда не в силах будет как-то изменить эту ситуацию, потому что никогда не наступит на земле золотой век коммунизма и уравниловки, потому что таков Божий промысел. Злой ли он, этот промысел, добрый ли? Кому как, ведь каждому свое. И вот только не надо сейчас кривиться и пенять мне на то, что, дескать, эти слова были написаны на воротах Бухенвальда. На заборе тоже «хуй» написано. Так что с того? А слова, я считаю, правильные.
– Ну вот, видишь! – перевел дух отец Александр. – Вот Бог и отвел от нас. Слава Богу! – Он перекрестился, и, словно вопреки его словам, его попытке успокоиться таким самовнушением, шестеро таджиков с шумом пошли на нас в атаку, выкрикивая что-то насчет русских свиней, которых надо резать, и поминая имя Аллаха. Прямо стая черных ястребов на охоте! Все это произошло так быстро, что архимандрит, наверное, даже не успел испугаться, зато я был готов и успел сделать все, как надо.
Двое скромных попиков в рясах – воистину легкая добыча. Но когда один из них внезапно вскакивает, достает пистолет калибра 9 мм с глушителем и несколько раз стреляет прямо перед ногами, дырявя пол, и при этом жутко скалится, потому что ему нравится стрелять по ногам, то он из бесправной, беззащитной добычи превращается в охотника. Увидев такое дело, таджики резко развернулись на сто восемьдесят градусов и рванули к тамбуру, а я, удовлетворенный своей бескровной победой, спокойно сел на место и, глядя на архимандрита, сказал:
– Ибо сказано в заповеди шестой – не убий! Вот я и не стал.
– Спасибо, – ответил тот, – за то, что сберег от смерти, спасибо. Ведь убили бы, супостаты.
– Да не супостаты они, такие же люди. Зачем вы их так? В слове сила, батюшка, вы лучше меня знаете, а вы им: «не той веры» да «самим мало». – Я разрядил пистолет. – Просто есть те, которым очень хочется держать этих людей в черном теле, не думая о последствиях. Если гондон надувать, он когда-нибудь порвется.
– Святая правда, – глядя себе под ноги, ответил отец Александр, – зря я так, оно конечно. Прав ты. Вот только кто их сюда звал, скажи ты мне на милость? У нас один монах есть в монастыре, так вот такие же сестру его изнасиловали и дурной болезнью заразили. Он на них, двоих прибил, его в тюрьму на шесть годов определили. Ну а как вышел, так и нигде не нужен стал. На работу не берут. Вот и подался к нам. Разве не прав он?
– Прав, батюшка. За такое не грех.
– Так вот и я о том же, – вздохнул архимандрит, – это один Иисус Христос так прощать умел. А здесь разве ж простить можно такое? Жалко, всех жалко, все человеки, да вот только коли в чужой монастырь пришел, так и живи по его уставу, – красноречиво посмотрев на меня, закончил архимандрит.
Дальнейший путь сюрпризов нам не преподнес. В ночи, во втором часу, электричка дотащилась до конечной станции и устало замерла. Ее двери распахнулись, приглашая всех покинуть стальное чрево, и мы сошли на маленьком полустанке. Повсюду лежал снег, и освещенные окна электрички, отбрасывая свой свет, делали снег похожим на лимонный заварной крем. В морозном воздухе слышался разговор звезд на чистом небе, они сияли так, как могут сиять только на севере, где воздух чист, как детская слеза. Луны же видно не было, и Большая Медведица была не там, где я привык видеть ее, а много левее. Я люблю смотреть на звезды, я бы так и стоял: запрокинув голову, открыв рот, извергая клубы пара, словно маленький дракон, который не научился еще дышать огнем. Но оказалось, что нас ждут сани, настоящие, с теплейшими овчинными тулупами, которые мы надели, превратившись в неповоротливых мамонтов, с возницей-монахом, который в ночи казался привидением или гоблином, сидящим на облучке, но никак не слугой Божьим. В сани была впряжена пара лошадок женского пола: белая в серых яблоках и темная с
