сказал:
– Ладно, я как разузнаю что, сразу перезвоню. Так все нормально? Доехал мягко?
– Мягко, – ответил Шершуашвили и положил трубку, а Коваленко, решив не доверяться телефонам, вызвал машину и поехал в управление. Сверкнувшая в его голове догадка требовала немедленного подтверждения, и он решил разобраться во всем самостоятельно.
В списках личного состава московской милиции никакого подполковника Марка Вербицкого и в помине не было, по федеральной базе компьютер также выдал отказ. Коваленко вспотел от напряжения мозговых извилин и запросил в круглосуточном адресном центре МВД информацию на меня. Среди тридцати одного Марка Вербицкого (я и не знал, что у меня так много тезок), он мгновенно опознал мою фотографию. Вглядевшись в мое офциальное, сделанное для заграничного паспорта фото, Коваленко сделался серым:
– Так это же тот, который тогда вместе с Кленовским на убийство приезжал. Друг его! Вот, значит, кого ребята тогда протаранили!
Коваленко запросил обо мне полную информацию, но сбор такого досье занимает время, подчас несколько дней, и все, что ему удалось выяснить, это мой адрес прописки, то, что я никогда не сидел, проходил по уголовному делу о покушении на убийство в качестве потерпевшего и не служил в армии. Эта крайне скудная информация испугала Коваленко, так как чрезвычайно напоминала измененные данные по сотрудникам секретных ведомств, чья подлинная жизнь известна лишь крайне ограниченному кругу лиц. Коваленко, думая, что я действую как агент или доверенное лицо генерала Пети, и в мыслях не имел, что я самый обычный раздолбай, каких мало, и ни с какими спецслужбами я не связан.
«Вот, значит, что! Значит, после Масика (так он называл Масионжика) им понадобилась моя голова! Значит, они все знают про бизнес, иначе с какой стати этот хренов Марк подсел к шибздику в поезд?! – метался по кабинету Коваленко, обливаясь холодным потом, и сердце его стучало со скоростью сто тридцать ударов в минуту. – Что делать? Семью в заложники? Глупо. Их наверняка охраняют (это было правдой, и за моей квартирой следили по указанию Сеченова), тогда его самого надо найти и грохнуть! Пусть Шершуашвили его найдет. Срочно! Немедленно! Вербицкого в федеральный розыск».
– Нехуя удостоверения подделывать, – стукнул кулаком по столу Коваленко, словно ставя точку в моей жизни.
…Мои поиски начались утром следующего дня. Тогда же о том, что я объявлен в федеральный розыск, узнал и генерал Петя, а узнав, сильно разволновался, так как думал, что я могу многое рассказать из того, о чем говорить не стоило бы. Поэтому Сеченов распорядился вести параллельный поиск. Меня искала милиция. Меня искали быки Денисова отца, как водится, сотрудники официального ЧОПа, а так как были они местными, то на мой след напали раньше всех. На вокзале станции Обозерская была установлена видеокамера, и запись с нее таинственным образом исчезла как раз перед тем, как за ней наведались одновременно и милиционеры, и сотрудники Архангельского управления ФСБ. Отсутствие видеозаписи их поиски существенно замедлило, а ЧОП Шершуашвили уже давно шел по моему следу.
Когда же выяснилось, что предположительно я нахожусь в Беломоро-Богородицком монастыре, то Денис, не зная, что предпринять, позвонил в Москву и рассказал Коваленко о результатах моих поисков:
– Что делать-то? Там монастырь, люди…
Коваленко вскипел:
– Что делать? Ты о ком думаешь, Денис? А если он неспроста к тебе подсел? Я тут про него разузнал много чего, типок тот еще, серьезный. Если его из монастыря забирать, то там свидетелей много останется. И знаешь, я уже теперь начинаю жалеть о том, что поторопился его в федеральный объявлять. Не нужно, чтобы его органы задерживали и допрашивали, он может много лишнего сказать.
– Но тогда, – сглотнул Шершуашвили, – тогда… Может, выкрасть его из монастыря-то?
– Ох ты, мля! «Выкрасть»! Книжек начитался?! А потом, даже если и выкрадешь, то свидетели опять же останутся! В милицию обратятся, то да се… Вот что я тебе скажу. – Коваленко хотел поймать севшую на стол дурную и полусонную муху, но не поймал. – С мертвых спросу нет. Особенно в нашем деле. В нашем деле смерть вещь привычная, и неважно, одна она или много ее. И чья смерть – тоже неважно. Понятно, господин депутат?
– Понятно, – эхом откликнулся Шершуашвили.
Те, кто приплыл сюда на корабле
1
Монастырь оказался больше похож на бревенчатый хуторок, где во всем чувствовалась рука крепкого хозяина. Помимо церкви Пресвятого Николая Чудотворца с колокольней и вызолоченными крестами здесь была еще часовня святой праведной матушки Матроны Московской, архимандритом особенно чтимой, а на пригорке, на самом берегу Двины стоял огромный крест. Помимо этого имелись: конюшня, коровник, лесопилка, котельная, слесарка и трапезная. Жили в длинной жилой избе, больше похожей на барак, разделенный на кельи. Двадцать восемь келий, двадцать восемь монасей (так называют в северных землях монахов) вместе с настоятелем, для меня свободной кельи не нашлось. Временно определили меня спать в трапезной, где я и обосновался на двух сбитых лавках, покрытых волосяным конским матрасом. Так началось недолгое мое монастырское житие…
В пять утра ударил колокол, и я вскочил, словно ошпаренный, принялся одеваться. В голове шумело, и очень хотелось жрать, состояние было словно под бомбежкой. Удары колокола, призывающие к полунощной, тяжко отдавались в голове. Я сбрызнул лицо холодной водой, почистил зубы и сходил в отхожее место. В дверь трапезной заколотили:
– Эй, как тебя там? Новенький!
Я отодвинул засов, и в трапезную вместе с лютым, как мне показалось, утренним холодом вошел монах сурового обличья, за маской которого он прятал свои юные годы. На вид было ему лет двадцать, а то и меньше.
– Марк, – с поклоном представился я.
– Акинфий, – важно ответствовал он и вместо поклона кивнул, – матрас вон туда уберешь, лавки к стене, да поспешай, скоро к молитве.
– Слышь, Акинфий, а когда ж завтракать?
– Сытое брюхо к молитве глухо, – резко выпалил Акинфий, – тем более что отец Александр тебя еще и в послушание не определил, значит, и на еду особенного права не имеешь.
– Борзый ты чего-то, Акинфеюшка, – пробурчал я, скатывая матрас, – ебнуть бы тебе в душу, чтобы мальца повежливее был.
Акинфий сделал вид, что меня не расслышал, но взгляд его стал еще более злым, и он цепко следил за мной, готовый в любую минуту обрушиться с критикой.
– А куда бы мне вещи свои пристроить?
– Вон, в чулан, – он чуть ли ногой не топнул, – ну давай скорее, что ли! К молитве опоздаем, сто поклонов земных класть придется за опоздание-то!
– Гимнастика, – усмехнулся я, – пресс прокачать.
– Вот ты накачаешься еще на послушаниях-то, – пообещал Акинфий, и мы, застряв было в узкой двери трапезной, вывалились на мороз.
…Звезды, уже не те, что прежде, а какие-то неуверенно дрожащие, словно они понимали, что вскоре исчезнут с наступлением утра, звенящий воздух, снег хрустел под ногами. От жилой избы под колокольный звон тянулись на службу монаси. В церкви полы были дощатыми, выскобленными до белизны, на стенах висели образа святых, и перед каждым тлел булавочной головкой лампадный огонек. Необычайной красоты алтарь с царскими вратами был точно вырезан целиком из единого куска дерева. Позже я узнал, что это Акинфий, его работа, он резчик по дереву, художник. Отслужил в армии, вернулся в свой поселок, в Каменку, а любимая ссыкуха не дождалась, загуляла с какой-то гопотой, запила. Он пытался ее образумить, отбить, но она смеялась и называла его «сопеля» и «чморник». Гопота избила Акинфия, в миру Костю. Избила до полусмерти. Он еле дополз до дому. Раньше в Каменке было два завода и тысяч десять населения. Сейчас осталось три тысячи, а заводов ни одного. Все, кто смог уехать, уехали. Кто в Архангельск, кто еще дальше. Остались пенсионеры и пьющие лузеры. Костина мамаша относилась как раз к последним, поэтому на избитого сына ей было наплевать. Он отлежался и уехал из Каменки навсегда. Все,
