Посвящается Елене Кабановой

представь, - продолжает Мореход, - что ты из месяца в месяц, из года в год смотришь на эти воды, а все тайное, все самое интересное происходит выше или ниже - там, куда ты заглянуть не в силах. А и смогла бы - ничего б не поняла. Ты слишком прочна, чтоб понять, скажем, креветку или морского конька. Суть их страстей для тебя недоступна. Ты можешь восхищаться плывущей медузой - еще и потому, что она всего- навсего ком слизи. Прекрасный в своей непрочности. Если вытащить медузу из воды, она растает, так и не открыв своих секретов. А ты для них - медуз, креветок, планктона всякого - воплощение вечности. Хотя для кого-то креветка - это ты. И живешь простой, гармоничной жизнью, в которой нет места дурацким метаниям долгоживущих...

- Поэтому долгожитель любуется на меня и восхищается зрелищем, как я целеустремленно плыву, вся такая примитивная и хрупкая, навстречу своей судьбе, пока меня не сожрал кто-нибудь столь же примитивный и гармоничный, только покрупнее и с во-от такими челюстями... - вяло замечаю я. - Ты кого имеешь в виду под долгожителем? Моего поклонника-дракона?

- Почему бы нет?

- А он меня, часом, не презирает? За примитивность и недолговечность?

- Он же не дурак! - смеется Мореход. - Или дурак? Как тебе кажется?

- Не дурак, - убежденно отвечаю я. - Мне кажется, не дурак. Но и не такой уж юннат, чтоб на креветок и букашек с сачками-баночками бросаться, а потом жить с ними - недолго, но счастливо. Ему, наверное, с существами его породы интереснее.

- Наблюдателям, к породе которых он принадлежит, интереснее с объектами наблюдения. А другой наблюдатель ему без надобности. Разве что на часок, потусоваться. Поговорить о любимом объекте.

- Ага. Рассказать, как тот ест, как какает и как икру мечет. А потом красиво всплывает кверху брюхом, на девяносто процентов состоя из воды, а на десять - из чувства исполненного долга, - передергиваюсь я.

Самое страшное в наблюдателе - не то, что он знает о тебе слишком много. Самое страшное - это желание улучшить тебя сообразно наблюдательским идеалам. Влезть своими демиургическими ручищами в мою кружащуюся, сверкающую, недолговечную вселенную и улучшить. От рукастых демиургов я и бегаю всю свою сознательную жизнь. И что, выходит, недавно одного такого в нее пригласила - сама, по собственной воле? Спятила я, что ли?

Мореход молчит. Он всегда так - доводит меня своими разглагольствованиями до ужасных предположений и значительно умолкает. Позер.

Мир полон неукротимых, амбициозных, опасно криворуких демиургов. Среди которых демиургинь определенно больше. Тех, что возникают на горизонте Сонькиной прихожей, мы называем ПМЖ - Поразительно Мудрая Женщина. Ну, и не только за мудрость...

Они входят в Сонькин дом, подтянутые и ясноглазые, говорящие на русско-немецком суржике, переполненные новым опытом и застарелыми обидами - на свою бывшую родину и на свою нынешнюю чужбину, на отринутое некогда окружение и на ироничное сегодняшнее... В них горит прометеев огонь - и не в факелоносных руках, на безопасном расстоянии от горючих частей души и тела, а прямо в утробе, среди этих самых частей, он мечется там, сжигая все не до конца выжженное, он просится наружу, он предлагает себя другому нутру, как пожар предлагает себя соседской крыше: вам посветить, вас согреть?

И они выдыхают свое огнеопасное знание нам в уши, надеясь затянуть наши вселенные в черную дыру, которая является их миром, их жизнью и их судьбой...

Одна из ПМЖ, чье нутро еще не успело свыкнуться с присутствием черной дыры и оттого донимает хозяйку депрессиями, подсела на нас с Майкой. Она нас вожделеет. Ее зрачки - пара бездн, до краев заполненных чистым, непорочным желанием наставничества. И только насильственно привитая к русскому стволу немецкая сдержанность мешает ей открыто заявить: девчонки, вы обязаны переехать сюда, дабы моя жизнь обрела смысл!

- Вам, девчонки, надо воссоединиться с Сонечкой. Вас воссоединят за месяц, - внушительно роняет она. Мы с Майкой молчим: я - обалдело, Майка - напряженно. И обе судорожно переводим. - Тут вы найдете себе арбайт[28] . Пару лет посидите на вэлфере[29], потом можете попробовать сдать на флигера[30]. Конечно, это швериге [31] экзамен. Но если вы его цурюкбринген[32], через десять лет у вас будет хорошая пенсия! И если ваши московские квартиры не продавать хотя бы первые несколько лет, а миетен[33] - это же очень много денег! Такого количества ойро[34] вам хватит, чтоб нанять херворагенд вёнунг[35], где хватит места обеим. А ваш сынок может поездить по стране, посмотреть жизнь, потом сильно начать долбать себе нишу на рынке молодежной рабочей силы...

Мы с Майкой приваливаемся друг к другу шалашиком и потихоньку скисаем. Майя Робертовна вначале была настроена на жесткое отшивание соседки от наших планов на жизнь и от Сонькиного порога вообще, но теперь лишь бессильно плачет мне в шею. Я вытираю глаза об ее макушку. А слезы все текут и текут, хотя рот намертво скривлен в жалобную загогулину и крепко держит ржание внутри.

- Соо[36]! - пылает добросердечием соседка, готовая сию минуту сдать наши вёнунг в аренду, сдать нас во флигеры, сдать Герку на биржу рабсилы, чтоб быстрей начинал долбать.

Черной дыре в образе человеческом, выпроставшей в направлении тебя жадное поле притяжения, не объяснишь про бескорыстную любовь к городам, где ты никто, никогда, низачем... Где небо над головой - это просто небо, а не «Скоро зарядят дожди, пора чинить зонтик!» Где не надо хлопотать по хозяйству и делать карьеру. Где глаза нужнее пищеварения. Где и ты для города - мимолетное виденье, и он для тебя таков же. Вот вы и не стараетесь обеспечить ваше совместное будущее, полное комфорта и взаимных обязательств.

Черной дыре этого не понять. Она все делает основательно. Навсегда. И если ПМЖ, живая черная дыра, не верит в полноценность мимолетных созданий вроде тебя, поди ей объясни: и в такой судьбе имеется своя прелесть... Похоже, одна только мысль о беспечной подёнке вызывает у нее воспаление сингулярности[37].

В ее воспаленных недрах тут же зарождается мысль: надо привести эту бессмысленную тварь к общему знаменателю! Просветить ее, улучшить, познакомить с достижениями мирового духа и обтесать под что-нибудь полезное. Например, под мелкий камушек в основание Великой пирамиды. Или под высохшую косточку у ее подножия. И пускай подёнка рассыплется в прах, не увидев навершия пирамиды и не проникнувшись ее величием, ради которого рядками полег весь подёнкин род - но сама идея так хороша, что за нее ничего не жалко. Вернее, никого. Не так ли?

Не так.

Zu jedem seinem[38].

Поэтому я, пожалуй, соглашусь с тобой, Мореход. Наблюдателю можно довериться. Он не подведет. Он будет осторожен и добр с нами, невечными и беспечными.

* * *

Для горожанина природа - это целый ассортимент дискомфорта. Наше тело давно не помнит, как правильно сжиматься и дрожать под проливным дождем. Поэтому я была просто счастлива, что мы не в лесу и не в поле. А где мы, кстати?

У меня такое чувство, что где-то в Мексике. Притом, что в Мексике я никогда не была. Но в комнате было что-то от фильма «Фрида» и что-то вудуистское.

А именно - алтарь с мертвым белым козленком. Козленок свисал с низкой колоды, словно тряпочка, язык у него высунулся изо рта - казалось, зверушка вот-вот сблюет на пол. Сама колода и пол вокруг сплошь покрыты темно-вишневой коркой. В корке четко виднелись два отпечатка босых человеческих ног. Сухие и чистые отпечатки. Кто-то так и стоял тут в луже крови, пока она не свернулась и не перестала растекаться.

Ни это зрелище, ни эта мысль меня не трогают. Я просто сижу на подоконнике и смотрю на улицу.

Подоконники здесь широкие, сидишь на таком, будто на диване. А за окном хлещет дождь. Просто рычит от бессильной ярости, что не может меня достать и растворить заживо, точно злую колдунью Бастинду.

Дубина сидит в противоположном углу комнаты в позе лотоса. Красиво сидит, картинно. Вся его рельефная мускулатура наперечет. Не мужчина, а памятник победе плоти над духом.

Йог из Дубины никудышный. Потому что по натуре он флегматик. Зачем флегматику смиряться с действительностью и гармонии с астралом искать? Его геном - самой природой воплощенная в ДНК гармония и смирение. Воин-флегматик. Сказочный персонаж, не нуждающийся в смене тел. Не то, что я.

Дубина отстранил меня от поиска. Говорит, что я демон. Демон разрушения. И саморазрушения в том числе. Поэтому мне следует поберечь нас и посидеть на подоконнике.

Дождь злой. Он уже не хлещет водяными плетьми, он лупит водяными кулаками по стеклу. Молнии рисуют в небе огненных ифритов в позе приза «Тэфи».

Дубина обещал мне прозрение. В том смысле, что его вот-вот осенит. Мне не очень-то в это верится, но я покорно терплю скуку, запах пыли и напряженную атмосферу, сгущающуюся в комнате.

Я не помню, кто убил козленка. Кто положил его на алтарь. Кто стоял посреди комнаты, а кровь сотней липких струек лилась у него со лба, затекала в углы рта, капала с подбородка на грудь, ползла к животу, обвивала предплечья и бедра. Я не помню, зачем это было нужно. А главное - я не помню, кого мы собираемся поднимать из мертвых.

Ведь мы уже все для этого сделали -