протянул ему ключ.
– Загрузили и заправили, сэр, – сказал он. – Ключ отдать вам?
– Давай мне, – кивнул Маркус. – Уилл будет только завтра с утра, я ему отдам. Все в порядке? Перегруза нет?
– Нет, сэр, – решительно ответил парень. – Двое летят спокойно.
Маркус кивнул и убрал ключ в карман. Затем сказал:
– Видишь, летать приходится в разные места, завтра повезут припасы и патроны для команд поисковиков у Канзас-Сити.
– Поисковиков?
– Лихие ребята, с Божьей помощью забираются в самое сердце города и вывозят много нужного. Но тратят массу патронов, даже винтовки приходится отдавать в ремонт.
– Понятно.
На проповедь мы пошли примерно через час. Шли не мы одни, а почти все, кто работал на аэродроме, оставив лишь караул у периметра. Ну и мы пошли в компании Маркуса и его семьи. Из автомастерской прибежала его дочь, Рэйчел, такая же рыжая, как и все семейство, девочка, вооруженная пистолетом в кобуре, висящей на ремне через плечо.
Люди шли на проповедь как на праздник, радостно возбужденные, словно что-то предвкушающие. Идти оказалось совсем недалеко, почти сразу за стоянкой терминала возвышалось современное здание из темного кирпича, на котором красовалась заметная издалека надпись: 'Церковь Святого Креста'. Если присмотреться. То перед словом 'Церковь' можно было заметить следы от отбитых букв, складывающихся в слово 'Лютеранская', но похоже, что межконфессиональная рознь здесь не приветствовалась, слово беспощадно отбили.
Люди не только шли, но и подъезжали со всех сторон. Разные люди, молодые и пожилые, многие с детьми, почти все с оружием. Много было и военных в полевой форме. Территория церкви была ограждена мощным проволочным заграждением, причем огорожена очень щедро, просторно, да еще и соединяясь прямым коридором с территорией аэродрома. Чувствуется, что свой дом собраний местные старались обезопасить от всех случайностей, да еще и с большим старанием.
В зал заходили с оружием. Это было понятно, не те времена, чтобы с ним расставаться. На нас с Дрикой слегка косились, но смотрели все же дружелюбно. Зал был огромен, здесь на скамейках, наверное, мог рассесться целый город, белые стены держали сводчатый потолок где-то очень высоко. Сам зал напоминал скорее концертный, нежели церковный. Сцена, на ней какая-то конструкция современной формы, на которой горели свечи, небольшая кафедра, и огромный крест на задней стене, размещенный на фоне большого окна под самым потолком. Видать, с рассветом должен эффектно подсвечиваться.
Горел свет, генераторов на это дело не жалели. Люди рассаживались, здоровались друг с другом, о чем-то шептались. Громко никто не говорил, но все равно стоял такой гул голосов, что вызывал ассоциации с пчелиным ульем. Мы оказались во втором ряду, с прекрасным видом на то, что будет происходить на сцене.
Пока там стояли восемь человек в длинных белых хламидах, явно хор, а толстый подросток в углу сидел за органом.
Неожиданно по залу прошла волна оживления, на сцене появились люди. Двое – мужчина лет пятидесяти, крепкий, чуть с брюшком, обтянутым дорогим серым костюмом, в белой сорочке с синим клубным галстуком, который, как мне показалось, был украшен крошечными золотистыми крестами. Длинное лицо мужчины, увенчанное заботливо расчесанными редкими седоватыми волосами, было красноватым, больше напоминающим лицо любителя выпить, чем духовного вождя, блюдущего аскезу. Двигался он порывисто, то ли заранее возбудив себя, войдя 'в боевой транс', то ли просто чем-то закинувшись.
Еще на сцене был мальчик лет двенадцати, чьи отношения с Преподобным никакого сомнения не вызывали – он был почти что его копией, просто пока еще без брюшка, но с таким же длинным лицом, на котором были заметны плотно, в ниточку сжатые губы. Серые глаза мальчика осматривали зал придирчиво и недобро, словно выискивая среди сидящих своих должников.
Преподобный был встречен волной свиста и аплодисментов, покивал во все стороны, потряс сжатыми в замок руками. Затем, выдернув из кронштейна на кафедре микрофон, он заговорил. В отличие от прозаической внешности голос у него бы выдающимся – звучным, поставленным баритоном, и пользоваться им он умел – оратором Преподобный был хоть куда.
Подойдя к краю сцены, он обвел рукой зал, заговорил вроде бы и негромко, и в то же время так, что слова словно сами лезли каждому в уши:
– И вот мы снова с вами вместе, последние верные в Земле Божьего Гнева. Мы снова собрались для молитвы и покаяния, для того, чтобы показать нашу любовь к Иисусу, и вновь ощутить Любовь Его. Ибо Он есть Любовь. Бесконечная любовь, о которой мы забыли. Да, забыли, мы должны это признать.
В этот момент его лицо изобразило глубокую скорбь, а по залу пронеслась волна негромких вздохов и голоса тут и там подтвердили его мысль: 'Да! Да преподобный! Забыли!' По взмаху его воздетой вверх руки голоса замолкли, а в тишину врезался его голос, один:
– Создав человека по образу и подобию своему, дав ему вечную жизнь и вечную радость, Бог положил ему предел: 'От всякого дерева в саду ты будешь есть; – сказал Бог, – а от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь', – голос словно усилился, слился с подголоском: – Мы все знаем, что случилось потом! Сатана! Змей искушающий соблазнил человека нарушить первый Закон Божий, и вкусив от запретного дерева, человек впервые отдалился от Бога. Как сказано в Послании к римлянам: 'Посему, как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков…'
Пауза, исполненная высокого драматизма. Замер и зал, боящийся даже дышать.
– Милосерден Бог! – разнеслось над залом, отразившись эхом от стен. – Покарав человека телесной смертью, он даровал ему вечную жизнь. В писании от Иоанна сказано: 'так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного', чтобы мы могли 'не погибнуть, но иметь жизнь вечную'. У Исайи сказано: 'Он взял на Себя наши немощи, и понес наши болезни', 'Господь возложил на Него грехи всех нас', 'Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши'. Он пролил кровь Свою за грешников. 'Он грехи наши Сам вознес Телом Своим на древо', чтобы 'ранами Его мы могли исцелиться'.
С каждым пунктом перечисления страданий Сына Божьего проповедник словно ощущал его боль, и боль была в его голосе. Глаза смотрели в зал с укором.
– Вдумайтесь в сказанное, братья и сестры! – он протянул руку. – Может ли быть большей Любовь Господня нежели она сейчас есть? Может ли быть некто милосердней Его? Нет, не может! Пока Он нас любит, мы под рукой Его! Любовь Господня есть Дар! Дар Его нам, данный не за заслуги и даже не за верность, а лишь потому, что Он и есть Любовь! Да, братья! Я повторю еще раз: Бог есть Любовь. Не забывайте этого.
Чуть отступив назад, проповедник приобнял за плечи мальчика с длинным лицом, который в этот момент вполне достойно ему подыграл, словно слегка приникнув к папаше.
– Если Он любит нас лишь потому, что мы дети Его, значит ли это, что любовь нами заслужена? – вопросил проповедник, а мальчик слегка покачал головой, вроде даже сокрушенно. – Мы любим чад наших за то, что они кровь от нашей крови и плоть от нашей плоти, но всегда ли чада оправдывают нашу любовь? Нет, не всегда, как ни скорбно это сознавать. И Он испытует нас! Да! Он испытует нас каждый день и каждый час нашей жизни!
Голос гремел, и похоже, что громовитости ему добавлял звукорежиссер, очень уж усилилось эхо в зале, только что такого не было.
– Сатана! – выкрикнул Преподобный и замер, указывая пальцем куда-то над головами толпы, назад, на стену над входной дверью, и все на мгновение обернулись, словно ожидая увидеть там проступающий козлорогий лик. – Тот кто пошел против Бога и был низвергнут! Верим ли мы в то, что Бог, который всеведущ, не знал о планах Сатаны? Верим? Нет, я не верю, ибо такая вера есть сомнения в мощи Его, а мне сомнения неведомы. Неведомы! Бог отправил Авраама в пустыню, не сказав ему цели и места, и тот не усомнился, ведомый лишь верой, и мы не усомнимся! И мы понимаем, что Бог использовал Сатану для того, чтобы испытать ангелов Своих, увидеть, кто из них последует за искусителем.
Преподобный отошел от мальчика и затем снова выкрикнул, указывая перстом, словно кого-то
