— Кормись пистонами, — предложил шахтёрам Тарас Коперный, — ваши пистоны в ваших руках…
Шахтёры восприняли данное заявление как издевательство. Они возроптали.
— Хуле они нам мозги ебать будут! — усмехался в кудрявую бороду Степан Щорс.
— Гуж-гуляри, буж-буляри, — согласно кивал Антон Затяжной.
Кормиться пистонами они не желали: пистоны вызывали у них стойкую изжогу (с ударением на 1-ом слоге).
Когда ж Тарас соизволил проверить, насколько правильно налажен контроль над сырьём моргов и усыпальниц, шахтёры напали на него сзади, сбили с ног, оглушили — и удавили тормозным тросиком от горного велосипеда.
Бржембрджембомжбрец
— Посмотрите на мои мускулы, — сказал Отец, заголяя торс, — я не качок, я гармонично развит.
— Ну, а то… как же ж… — послушно закивали дети.
Все они как один были одеты в полосатые фуфайки и серо-розовые панталоны.
Строгие воспитатели и воспитательницы стояли за их спинами, помахивая плетьми и приговаривая:
— Бржем-брджем-бом-жбрец, бржем-брджем-бом-жбрец…
— А подумать только, — продолжил Отец, по-молодецки тряхнув плечами, — подумать только, что я замочил своих детей и жену, родившую их, и нисколечко не сожалею.
— Бржем-брджем-бом-жбрец…
— Ага… именно. Он самый. Несомненно. — Отец почесался.
Дети поёжились. Многие привычно расслабили анусы.
— Ну, так вот, — Отец сплюнул кусочком кожи, — я и говорю: бржем-брджем-бом-жбрец, бржем- брджем-бом-жбрец, бржем-брджем-бом-жбрец, бржем-брджем-бом-жбрец…
Набросок углём из жжёной человеческой кости
Дневник Буратино содержит и такое рассуждение:
Я — циничный и жестокий гад, да — а что поделать?
Ведь результат-то — вполне благопристойный: я дарю людям счастье.
Но счастье нынче в такой цене, что люди непременно перегрызут друг другу глотку за лишний кусок, ибо боятся они, что ежели одному прибудет, то у другого, непременно, отымется.
А счастья ведь много: хватит на всех.
И поэтому, используя самый бессовестный шантаж и подлейшую ложь, я скрываю от каждого чужое счастье, потому что, увидь его они — ринутся, и разорвут на части.
И удача моя тогда погибнет.
Что-то вдруг вспомнилось…
— Это ты, дурачок, по молодости думаешь, будто что-то решаешь… на самом деле, всё давно решено за тебя, — говаривал воскресными вечерами Отец старшему сыну Николаю, покуда был тот ещё жив.
Верил в Кольку Отец. Знал: смышлёный парень вырастит.
Тоже говорил ему и Буратино.
— Ну, а если кто-то за меня уже всё решил, я, стало быть, могу делать, что захочу, и не ссать за последствия? — возбуждённо ёрзал Колька.
Юля разливала им чаю, доставала пряники.
— Ссать или не ссать, это уж тебе решать, — пожимал плечами Отец, — тебе видней, как относиться к собственному будущему.
А затем отца вызвали в школу.
Дома Колька привёл зарёванного Генку, и вместе они повинились:
— Никак не можем взять в толк, пап, отчего люди так бессовестно пользуются нашей добротой?
— А кто научил вас быть добрыми, дети мои? — руки отца дрогнули.
— Вы с мамой… — вытирал слёзы Геннадий.
— Неправда. Мы с мамой учили вас быть сильными. А сила всегда имеет два полюса. Это палка о двух концах; монета с двумя сторонами. Вы не можете заплатить мне половиной монеты, распиленной вдоль, дети. Захотели орла — получите решку. И ежели вы совершили нечто доброе — поспешите уравновесить этот поступок равновеликим по значению злодеянием — и счастье придёт к вам. Вы не поймёте, что это и было оно: счастье. Но это уже совсем другая история…
— Ну, ты, батюшко, с нами как с малолетними разговариваешь… — Николай, сурово усмехнулся, — что же мы, Ницше не читали?… Slayer не слушали?… Генка, вон, и то: хоть мал, и ревёт, но в душе — истый самурай. Или даже — Всадник Апокалипсиса…
— Ты особо-то не рассуждай тут! — взъярился вдруг ни с того, ни с сего Отец, — Доверия не оправдаете — дух из вас вышибу! Мы с мамой вас породили — мы и прихуячим!..
Вечернее
Пантелеймон познакомился с Кузьмой в городском парке, куда оба пришли поглазеть на первый снег.
Уже смеркалось, тротуары наводнил пеший люд, но парк был пуст, и следов на белой простыне было немного.
Считая себя единственным на целом свете, Пантелеймон прогуливался вдоль скамеек, и, разглядывая отпечатки подошв, декламировал под нос себе:
— Простите, это ваши стихи? — невольно вырвалось у шедшего за спиной Кузьмы.
Пантелеймон же испугался необычайно. Шок от сознания, что всё это время мысли его подслушивало чужое существо был так глубок, что, не отдавая себе отчёта в происходящем, он со странным, жабьим каким-то воплем вцепился Кузьме в горло, и при этом обильно дристанул.
Кузьма был шокирован происходящим не менее Пантелеймона, тем более что в упомянутый момент
