— Да нет, это не я, это не мое…
— Ну что же это такое? — изумился Беляков. — Лиза, ты чего-нибудь понимаешь? «Я — не я», «мое — не мое»! Заговариваешься, золотко! И кто же тебе после этого верить станет? Иди лучше, Николенька, иди баиньки, всем нам, старичкам, в постельку пора.
— Отдай книжку, и я уйду.
— Да ведь сказал — не-от-дам.
— Зачем она тебе, зачем, — в изнеможенной тоске повторял С., уже почти совсем догадываясь, но не веря, не желая верить и не имея сил уйти.
Какой прекрасной, уютной и теплой представлялась ему сейчас его жизнь все эти последние годы! Скучно? Холодно? Одиноко? Какая глупость, какая неосторожность! Сидел бы спокойно дома, ничего бы и не было. Людей ему повидать захотелось, пообщаться! Вот и повидал, и пообщался. Сам, своей волей накликал на себя грозу и беду. А ведь все грозы и боли давно уже остались позади, и у него был кров, и кусок хлеба, и писание — любимая работа… полно, да была ли она?
— Зачем… — пробормотал он еле слышно.
— Очень знать хочется? — ухмыльнулся Беляков, уже облаченный в теплую пижаму. — Ну, скажу. Коли сам не дотумкал, скажу. Дай вот только таблетку съем.
Старушка протянула ему таблетку и стакан с водой.
— Сказать, Лизанька? Смотри, как мается.
Старушка молча пожала плечами.
— Нет, я скажу. Чего зря мучить человека? — Беляков выждал, пока старушка накрыла его одеялом, выпростал руки и вынул из-под подушки книжку.
С. так и рванулся к заветному томику, но тут же остановился, зная, что это бесполезно. А Беляков заговорил наставительно:
— «Маевка в октябре». Книжечка очень и очень недурная. И не диво — написана была, когда еще и мог кое-кто, и проскакивало всякое. Хоть и суровое было время, а еще развязное, неупорядоченное. Вот и пописывали. Теперь, понятно, такое не опубликовать, да и не написать никому. Однако времена меняются. Нам с тобой, вернее всего, не дожить, а придет час, к таким книжечкам опять возникнет интерес. Вон, скажут, что у нас было, да что мы потеряли. Ну, а я помру скоро, — Беляков бросил книжку на ночной столик. — Да не вякай, не вякай, сам туда же смотришь. Что же, так и помирать, оставив после себя пуд говна в переплете? Что-то не кажет. А тут, глядишь, придет когда-нибудь критик, литературовед молодой, вроде Миши вот — как думаешь, будут у них тогда такие Миши? а?
— Не знаю… — беззвучно проговорил С.
— Я думаю, всегда будут… Придет шустрячок, поднимет архивы — и в затылке почешет: гляди-ка, скажет, а Беляков-то в молодости чего мог, хоть и под псевдонимом издавал! Исследование напишет, все раскопает, кто, что, когда писал да кто что говорил. Одни — погиб-де автор в молодых годах, а другие — сидел, но выжил, а будет и такое сведение, что кто-то с похожей фамилией себя автором выставлял… Шустрячок наш все эти сведения соберет и задастся вопросом. И начнет копать. Издания разные посравнит, языку анализ сделает — вот где подражание мое и кстати! чернила и бумагу химией проверит. И придет к выводу. Объяснит с пониманием, почему струсил автор, почему эту повесть всю жизнь скрывал под псевдонимом. Затем подведет итог: «такова нелегкая судьба замолчанной советской критикой ранней книги Ивана Белякова». Ну, плохо ли? А? А? Хорошо ведь, а? А?
— Иван, Иван, опомнись! Какие чернила и бумага? Какой архив? Какой псевдоним?
— Да мой же, мой, и псевдоним, и архив! Я — не ты, всякий лоскуток храню. И чернила мои, да не нынешние, а тогдашние, и бумага тогдашняя, на которой Лизанька печатала, вот я в третий экземпляр и вносил свои поправки и варианты — и немало улучшил, надо сказать, только автор упрямый был, моей бескорыстной лепты не принял. Ну, а я не выбросил, приберег. Рукописи, правда, шустрячок наш не найдет, поелику нету ее в природе. Зато вставки мои рукописные найдет, и первое издание, разумеется — все найдет, что нужно.
— Так у тебя есть моя книжка?
— И даже две.
— Зачем же тебе эта…
— А затем, чтобы у тебя не было. Притом, три еще лучше, чем два. Крепче. Не случайно, скажет этот Миша будущий, Беляков столько экземпляров забытой книжки хранил… Ведь лучше, согласись? А то — зачем, да зачем.
Писатель боялся, что совсем не будет спать в эту ночь, и принял снотворное, чего почти никогда не делал. И спал бы долго, но в начале восьмого в дверь настойчиво постучали. С трудом вырываясь из ночного кошмара и еще не успев отделить его от дневного, С. пробормотал:
— Да-да…
В дверь заглянул Миша.
— Ох, С., вы еще спите! — возбужденно проговорил он.
Писатель вжался в подушку и зажмурился. Ночной кошмар мгновенно перелился в настоящий, вчерашний. Вот этот Миша уже поднял архив и теперь прибежал, возбужденный, поделиться своим открытием…
— А я поделиться прибежал! Вы же обычно так рано… а у меня такое…
— Да, Миша? — с усилием проговорил писатель, приходя в себя.
— Вставайте скорей да пойдем гулять. Меня распирает прямо! Я вас внизу подожду!
Ни вставать, ни тем более гулять с Мишей совершенно не хотелось. Хотелось натянуть одеяло на голову и уйти обратно в глухое подводное царство — уйти, и, по возможности, не возвращаться. Возвращаться, чувствовал С., было не к чему.
Однако, по давно усвоенной привычке, он поборол недостойную слабость и встал. Еще ночью, вернувшись к себе в полуобморочном состоянии, он все же отчетливо решил: с самого утра, не завтракая и ни с кем не встречаясь, собрать чемодан и уехать. Если спросят, скажу, нездоров, совру что-нибудь — главное, уйти, убраться, не сталкиваться, не видеть и не слышать.
Бриться некогда — дома! Хотя щетина на лице выросла исправно.
Одеться. Белье уже несвежее, но мыться и подавно некогда — дома, дома! Новый костюм, свидетель «этапа»…
Застелить постель. Собрать немногий накопившийся мусор и выбросить в корзину. Разорвать вчерашние исписанные листы — и туда же.
Сложить вещи. Умыться после сна все же необходимо — не забыть оставить снаружи зубную щетку и захватить с собой вниз полотенце.
Миша встретил его в прихожей:
— Вы куда это с вещами?
— Простите, Миша, но я не пойду гулять. Только умоюсь вот, и мне надо ехать в Москву.
Писатель поставил чемодан около телефона и быстро закрыл за собой дверь ванной комнаты.
Миша, однако, его дождался и, не дав взять чемодан, подхватил под руку:
— Да бросьте вы, С., чего это вам так срочно понадобилось? Какие такие срочные дела? Пошли, прогуляемся, позавтракаем, а там и поедете. Вы только послушайте, что я вам расскажу!
Пытаясь высвободиться поделикатнее, С. с раздражением подумал, что молодой человек был совершенно прав, когда осуждал себя за безразличие к чужим чувствам. Ну а сам я? — тут же одернул он себя в мыслях. Так я за ним ухаживал, общаться хотел, а чуть у самого неприятность — и плевать мне на него? Даже выслушать не хочу, даже уехать собирался, не простившись.
— Ну, расскажите, — сказал он как можно мягче и взял чемодан. — Проводите меня на станцию, вот и прогуляемся.
— Э, нет, не на станцию мы пойдем, — решительно заявил Миша, и, выйдя из ворот, потянул С. в противоположную сторону. — Идемте, идемте, проверим, какие мы с вами мужики, — настойчиво и возбужденно повторял он. — Пошли пульки половим. Вы старик, а я еврей — ну, мужики мы или нет? Мне это теперь особенно знать надо. Испытаем свое мужество, вы же сами просились.
— Нет, Миша, — ответил писатель, упираясь. — Вы уж без меня. А я — у меня насчет пулек особых сомнений нет, никогда я их не боялся и теперь не боюсь, а вернее сказать, не их я боюсь, вот что.
