Я вспомнил английскую шинель, зеленую, которую добыл себе старшина.
— Ленд-лиз… — сказал я. — Наш вождь и учитель не хотел за него благодарить.
— Давай не будем на него валить. После него тоже могли вспомнить.
— Считается, что мы кровью расплатились за все.
Он подумал и сказал:
— Так-то оно так, да ведь не обязаны они были.
— Это точно…
— Ты в Германии был? — спросил он.
Был, и совсем недавно был и там раздумывал о том, что победить мы победили, а вот чувства превосходства нашей жизни нет. Победили для других, освободили от нацизма ту же Германию, а сами для себя чего добились? Свободы? Благополучия?
Ничего этого я не стал говорить. Как рассказать о чувстве вины, которое не отделить от Победы, научило ли это чувство нас чему-нибудь?
— Никого не осталось, — сказал я. — Ты да я. Кончилось наше время.
— Знаешь, я все думаю, — сказал разведчик, — как это мы сумели победить, ума не приложу.
Мы с ним посмеялись и допили остатки.
Немецкий лейтенант и его дочь
Даниил Гранин через 60 лет прочитал письма Хейнера Гейнца, воевавшего против него на Ленинградском фронте
В 2004 году меня пригласили в Берлин на открытие выставки, посвященной блокаде Ленинграда. Выставка была небольшая, но тщательно сделанная: много неизвестных мне фотографий блокадного города, черный рынок, льготное снабжение начальства, документы командования вермахта, неведомые мне рисунки художника Я. Рубинчика.
Там были примечательные гитлеровские обоснования блокады: «…Мы доводим до сведения всего мира, что Сталин обороняет Ленинград, как крепость. Таким образом, мы вынуждены рассматривать город со всем его населением в качестве военного объекта». Были донесения командиров немецких дивизий, разведгрупп о том, что творится в голодном городе. Впервые я увидел портреты немецких генералов армии, корпусов, фамилии, смутно памятные мне с фронтовых лет. Немецкие листовки, брошюры…
Самым же интересным были письма лейтенанта Хейнера Гейнца, командира пулеметной роты. Они располагались примерно напротив участка нашего батальона. Местами нас разделяло сто-полтораста метров. В тихую погоду доносилась немецкая речь. Иногда немцы без всякого радио кричали нам: «Рус, иди к нам булку кушать!» — и поднимали над окопом наколотую на штык булку. Была зима 1941 года, затем весна 1942-го — самое голодное, страшное время. Мы ползали ночью по заснеженным полям на нейтралке, пытаясь выковырять из мерзлой земли мороженые листья капусты, кочерыжки. Все это время лейтенант аккуратно, каждые три — пять дней писал домой жене. Он писал с начала своей военной службы — с 1935 года, в походе во Францию, затем с начала похода в Россию. Сохранилось всего 125 писем, из них выставлена была только часть — около двадцати.
Обычно нас привлекают сами экспонаты, мы редко задаемся вопросом, откуда они попадают на выставку. Но тут мне показалось любопытным именно их происхождение: ведь это частная переписка, как они сохранились и как их разыскали… Я вспомнил свои треугольники, написанные карандашом (откуда взяться чернилам в землянках). Несколько из них чудом сохранила жена через бомбежки, эвакуации, пожары, — карандашный след давно стерся, мало что можно разобрать. Тут же все выглядело как нельзя лучше: и почтовая бумага, и почерк, и чернила. На фотографии лейтенант предстал молодым, крепким, привлекательным, чистенький мундир сидит на нем ловко, без единой складки, сшитый на заказ.
«Вчера пала Одесса, наши войска стоят у ворот Москвы. Иван на исходе своих сил. Нас ожидает спокойная зима», — пишет он 17 октября 1941 года.
Он не сомневается, победа для него очевидна. Я попытался вспомнить свой октябрь 1941 года. Вспомнилось только общее расплывчатое ощущение — страх за Москву, ужасный страх, и что потом будет с Ленинградом, и все это на фоне совершенно необъяснимой уверенности в нашей победе.
«Поляк и француз сдаются, когда их положение безвыходно. Но русского же надо забивать до смерти».
Через две недели тем же ровным почерком лейтенант Гейнц сообщает супруге: «Петербург окружен и голодает. Ежедневная норма хлеба составляет лишь 100 граммов. Мясо и масло давно кончились. У нас время есть, если сегодня не хотят сдаваться, то через четыре-шесть недель уж точно».
Он в полном восторге: «Гению фюрера все подвластно. Мы должны быть ему вечно благодарны».
Командование вермахта докладывало: «С помощью артиллерии и авиации мы разрушаем город, насколько это возможно».
Это была правда. С утра над нами летели на город бомбардировщики. Эскадрилья за эскадрильей. К полудню начинался обстрел, воздух наполнялся мягким шелестом снарядов, они пролетали невидимые, огромные, калибра 150, не меньше. В одни и те же часы, когда на улицах народу было больше, когда шли за водой, шли с работы.
«Иван постепенно смиреет, стреляет лишь изредка, его пища становится все хуже… Поляк и француз сдаются, когда их положение безвыходно. Англичанин бьется до самого конца, но русского же надо забивать до смерти».
Вермахт отлично знал, что происходит за кольцом блокады. Командование спокойно уничтожало голодом население. Наблюдали, ждали, пока вымрут. Голод был лучшим оружием.
Письмо в ноябре 1941 года: «После последней попытки прорыва русские заметно поутихли. Порция хлеба солдат сокращена до 400 граммов. Перебежчиков становится все больше. Но народ упрям и стоек, так пусть они там и умирают с голоду».
Декабрь 1941-го: «Когда город падет, несомненно, половина жителей вымрет».
Февраль 1942-го: «Хотя мы не рассчитывали на скорое падение Петербурга, эти сволочи сдаваться не намерены, но они вынуждены будут… медленно умирать от голода».
А через несколько дней: «Дорогая моя Ленекен! Ты хотела узнать, как нас кормят: каждый день 50 г. масла, 120 г. колбасы, 125 г. мяса, еще рис, горох, макароны. Кроме того, натуральный кофе, чай, шоколад, сигареты, консервированные фрукты, конфеты и другая вкуснятина».
В кожаных перчатках он наблюдал в полевой бинокль с позиции под Пушкином, и ему, и нам был виден на горизонте город, видно, как поднимались в небо черные столбы дыма, город выедали пожары.
«Погода стала более сносной, а Иван слабеет, на нашем участке резервов у него больше нет».
Действительно, у нас в батальоне на два километра осталось человек сто — сто двадцать, из них многие стали доходягами. Невозможно никому объяснить, как мы могли чистить окопы, ходы сообщения от снега, как несли службу, таскали пулеметы, патронные ящики, снаряды.
«Итак, дело идет к концу. Хотя мы не рассчитывали на скорое падение Ленинграда — эта сволочь сдаваться не намерена, — но они вынуждены будут оставить нас в покое и медленно умирать от голода. Через месяц начнется потепление, и тогда дело будет сделано. Постоянно с любовью думаю о тебе, моя
