- Почему нет? Я-то вел себя безупречно, - неясно было, говорит он всерьез или шутит. - Новички должны вести себя тихо поначалу, и я следовал этому правилу.
- Очень трудно это представить, - фыркнула она.
- Вам на самом деле даже не удастся вообразить все это, Корделия. - Теперь его голос звенел несомненной серьезностью. - Всю эту традиционную церемонность, известные лица, носителей знаменитых имен. Очень впечатляет. Порой хотелось ущипнуть себя - неужели все это реально.
Полгода назад он был бедным отщепенцем, жил в глухой горной деревушке, в испанском захолустье. Теперь он сидел среди избранных, как его предки. Перемены, которые с ним произошли и отразились на нем, стали, наконец, очевидны. Не удивительно, что в его новой жизни для нее не было места.
- О, я уверена, что вы скоро привыкнете к этому. Да, я читала в светской хронике о ваших матримониальных замыслах.
Гиль засмеялся:
- Я тоже это читал.
- И это вас не раздражает?
- А почему это должно раздражать? Борзописцам тоже надо зарабатывать на хлеб, - он пожал плечами. - И потом, как намекает Эвелин, когда-нибудь мне придется свершить это на благо семьи и государства.
Она ждала, что тут-то и прорвется в его голосе ироническая нотка, но не услышала ее и поняла, что он говорит абсолютно серьезно.
- Даже так, и неважно, что собой представляет избранница?
- Нет, конечно, это важно, дорогая Корделия, - спокойно сказал он и перескочил на другую тему. - Вы знаете, что Ран участвует в скачках? Я хочу увлечь его выращиванием лошадей, чтобы превратить хобби в доходное и приносящее удовлетворение дело. Нельзя полагаться на волю случая, если хочешь, чтобы победитель вышел из твоей конюшни.
- О, опять лошади. Гиль! - запротестовала она. - Но вы же человеческое существо, а не скаковой жеребец! Что, для любви в вашей жизни места нет?
- Я не уверен, что знаю, что такое любовь, Корделия, - сказал он задумчиво. - И не уверен, что хочу это знать. Моей матери это чувство не принесло ничего хорошего. Как я понимаю, существует естественное физиологическое желание. И есть брачный обычай, который соотносится с обществом и собственностью. И любовь не нужна в обоих случаях. Предпочитаю четко сказать женщине, чего я от нее хочу, чем забивать ей голову романтической ерундой.
Они дошли до ее дома, и Корделия сказала, пока непослушные пальцы орудовали ключом:
- Да, достаточно прямолинейно!
- Я же говорил вам, что в основе своей я все тот же, - ответил на это Гиль. - Обязанности, налагаемые парламентом или Морнингтон Холлом, не могут изменить моей сути, того, что я чувствую или не могу чувствовать.
На сердце Корделии навалилась свинцовая тяжесть отчаяния и безнадежности, и ничего нельзя было с этим поделать. Не того человека полюбила она, но что теперь исправишь? Она жаждала его обнимающих рук, его целующих губ, а он объяснял, что это для него - всего-навсего секс.
Он настоял на том, чтобы помочь ей отнести пакеты наверх в квартиру.
- Не носите вы больше такой тяжести, если не хотите, чтобы ваши руки стали, как у Кинг Конга, - посоветовал он, освобождаясь от ноши. - Будет жаль, ибо это разрушит гармоническое совершенство вашего тела.
Хорошо, что в полутьме прихожей не видно, как она покраснела. Глупо чувствовать себя юной школьницей из-за случайного комплимента. И как ужасно, что она не хочет его отпускать, не узнав, когда и где увидит его снова и будет ли еще говорить с ним наедине.
- Хотите кофе.., или чего-то другого? - спросила она, застеснявшись.
- Все зависит от того, что вы подразумеваете под чем-то другим, - сказал он мягко. - Лучшим угощением для меня в вашем доме Корделия, могут быть наши с вами любовные игры. Так что, если это не входит в ваши намерения...
- Вы что, не умеете иначе общаться с женщиной? - в отчаянии прокричала она. - Вы что-нибудь слыхали о дружбе?
- Да, - уверил он ее. - Может, мы и могли бы стать друзьями, но прежде нам нужно побывать любовниками. Это чувство... Эта нужда, она всегда с нами. Пока мы не решили этой проблемы, я, оказываюсь рядом с вами, поглощен желанием. Либо так, либо никак.
Он не прикасался к ней, но его глаза схватили ее всю: от рыжих кудрей и порозовевшего лица до ног во всю их длину. Взгляд был так откровенен, как ласка, которую они оба в этот миг воображали, и Корделия чувствовала, что каждый нерв в ней был напряжен в предчувствии сладостной развязки.
Ведь так легко открыть дверь спальни и впустить его. Дать ему тело, которого он жаждет сейчас, и надеяться, что потом он полюбит ее за ее душу. Она была не так уж наивна и знала жизнь и знала, что такое и вправду бывает.
Только не верила она, что так будет с Гилем. Нет в ней тех сексуальных талантов, которые удержали бы его надолго. А уж теперь, когда он четко объяснил, что любовь ему неведома и чужда, с этой надеждой надо расстаться. Он сломает ее, и ей уже никогда не оправиться от этого.
- Тогда, к сожалению, никак, - она старалась, чтобы голос ее звучал беззаботно. - Не хочу секса ради секса.
- Да? - произнес он грозно и притянул ее к себе не грубо, но настойчиво. Склонив голову, он нашел местечко между ухом и подбородком и прижался к нему, лаская, а его рука расстегнула пуговицы жакета и скользнула к ее груди. Корделия задрожала, ее тело потянулось к нему. Она хотела прильнуть к нему каждой точкой своего тела и коснуться его тела повсюду и знала, что для нее это наслаждение будет всегдашним и нескончаемым, стоит им только начать.
Но знала и то, что ей нужно многое помимо этого. Она хотела видеть его глаза и знать, что она для него единственная женщина, что к ней он придет в горе и в радости, со всеми своими переживаниями. Быть его любовницей восхитительно, чудесно, но еще она хотела быть его любимой.
- Скажи мне, чтобы я ушел, Корделия, - шептал он ей на ухо, - ну же, скажи сейчас, когда ты дрожишь от желания.
То, что ей предстояло, было самым трудным из всего когда-либо совершаемого ей. Каждый дюйм ее плоти влекся к нему, но ей все же удалось овладеть собой.
Отпрянув от него, она прошептала:
- Пожалуйста, уходи. Гиль. Уходи сейчас. Я не могу больше выносить это.
Он выпрямился, и на лице его проступило - не разочарование, не ярость полное презрение. И чтобы унизить ее, он старательно застегнул пуговицы ее жакета, как будто она была ребенком или куклой.
- Ты не женщина, ты робот! - сказал он с отвращением. - Миленький механический автомат, каждая деталь которого выглядит так красиво, так совершенно, но даже искры жизни в нем нет!
А потом он ушел.
Корделия ощупью пробралась в кухню. Она была нема, заморожена, не способна двигаться. Кое-как она разложила покупки по ящикам, уронив пакет с сахаром, который рассыпался по всему полу. Тогда и оборвалось что-то внутри нее. Сжавшись в комочек, она сидела среди рассыпанного сахара, опустив голову, утопив в ладонях лицо. Слез не было, но сухие яростные рыдания сотрясали ее.
Она прогнала Гиля, но гордости своим поступком не испытывала. Напротив, ее мучили сомнения. Были ли ее намерения так чисты, как она уверяла себя, или она просто струсила? Побоялась дать себе волю рискнуть своим сердцем, своей жизнью? Не посмела принести себя в дар, не требуя благодарности и взаимности?
Когда-то, еще недавно, она была жизнерадостной девушкой, уверенной, что придет день, когда она займет в мире свое место, подобающее ее таланту. Уверенной, что однажды она полюбит и будет любима, что так бывает со всеми, и она не исключение.
Что же случилось, почему ее жизнерадостный, полный надежд мир превратился в серое безликое существование? Ее отец заболел, она страдала с ним вместе, потом он умер, и на год она превратилась в затворницу, ушла в одиночество, скользя по поверхности жизни, избегая всего, что может добавить боли. И,
