— И это все? Да вы же нищие! Русские девочки стоят дороже! — и она швырнула все деньги на пол, прямо к их ногам.
И пока поляки, красные от унижения и бешенства, собирали с пола свои десятки и двадцатипятирублевки, она сказала:
— Вадя, напои их, пожалуйста! Я хочу, чтоб они были пьяные!
Я напоил поляков армянским коньяком, а потом — уже в баре Дома кино — я поил коньяком каких-то французов, а затем — в Доме художника — каких-то грузин и немцев… И только после всего этого мы с ней приехали в гостиницу «Армения» — далеко за полночь. Я сунул швейцару десятку, и он без звука открыл нам парадную дверь. Мы поднялись на второй этаж, там сидела ночная дежурная лет тридцати и с халой на голове, в ее обязанности входило следить, чтобы ни одна дама не оставалась в гостиничных номерах после одиннадцати вечера. Но не успела она и рта открыть, как я положил перед ней двадцать пять рублей, и она тут же вручила мне ключ от номера и еще спросила, не нужно ли нам чаю или кофе. Но нам нужна была только постель. Мы вошли в номер и бросились раздевать друг друга — я срывал с Ани платье и лифчик, a oна, хохоча, стаскивала с меня брюки и трусы, которые никак не снимались, потому что мешал мой вздыбленный памятник космонавтам. Но, наконец, она справилась с моими трусами и опустилась передо мной на колени. И, держа этот памятник двумя руками, вдруг сказала с болью, как выдохнула:
— И все-то у вас получается! И кино, и бабы!
— У кого — у «вас»? — спросил я в недоумении.
— Ну у вас, евреев!… — И она приблизила к моей «мечте импотента» свои алые, теплые, мягкие губы. Я отстранился.
— Подожди! Ты что — антисемитка?
Не отвечая, она обняла мои колени и потянула к себе. Но я резко схватил ее под мышки, поднял с пола и заглянул в ее пьяные зеленые глаза.
— Ты антисемитка? Отвечай.
— Какая тебе разница? — ответила она устало. — Я твоя жена.
— Нет, — сказал я, чувствуя, как стремительно тает моя «мечта импотента». — Мою мать звали Ханой, и мою дочь будут звать только Ханой и никак иначе! Ты родишь мне Хану?
Она усмехнулась, и это была плохая улыбка. Это была ужасная улыбка, которая решила все в нашей жизни.
— Ты еще Хайма у меня попроси, Вадя. Или Абрама… — сказала она.
Я молчал. Я смотрел на нее в ужасе и молчал.
— Не будь идиотом, Вадя, — сказала она. — Мои предки — кубанские казаки. Если я рожу Хану или Абрама, они перевернутся в гробах.
Я повернулся к ночному окну и прижался горячим лбом к холодному стеклу. Освещенный единственным уличным фонарем, Столешников переулок был совершенно пуст. И точно такая же пустота вдруг охватила меня. Мою мать звали Ханой, моего отца — Хаймом, а женщина всей моей жизни оказалась антисемиткой. И ее предки наверняка резали на Кубани моих предков…
— Одевайся, — сказал я, не поворачиваясь. — Я отвезу тебя домой.
— Дурында, иди сюда! — она легла на кровать совершенно голая и уверенная, что стоит мне прикоснуться к ней, как моя копия памятника космонавтам взметнется выше оригинала.
— Я не хочу тебя. Я жид.
— Еще как хочешь! — отозвалась она с усмешкой. — Ты известку жрал — так хотел меня! Иди же сюда, дурында, иди! — и она похлопала ладонью по постели рядом с собой — так домашнему псу милостиво предлагают место рядом с хозяйкой.
Я отрицательно покачал головой:
— Я люблю тебя, да. Но — я — тебя — не — хочу!…
— Ложись, — попросила она. — Я сделаю тебе так хорошо, что ты забудешь и мать, и дочь. Я ведь женщина всей твоей жизни, запомни это. И ты мой мужчина. Иди сюда.
Я смотрел на нее, стоя у окна. Уличный фонарь освещал ее прекрасное тело с молодой грудью, лирой живота и льняным пушком на лобке. И я знал, что она действительно может заставить меня забыть и мать, и отца, и всех предков, и будущих детей. Но именно это наваждение я должен был теперь разрушить, немедленно разрушить, сию минуту!
Я снял рубашку и голый лег возле нее на кровать. Мое плечо, рука и бедро немедленно ощутили пьянящее, сатанинское тепло ее тела. Но я приказал себе умереть, я усилием воли остановил свой пульс и убил все жизненные соки своего тела.
Не поворачивая ко мне головы, она ждала. Потом, минут через пять, ее рука осторожно коснулась моего тела, паха и замерла на нем в изумлении, потому что там не было жизни. Никакой жизни.
Можно ли оскорбить женщину сильней? Господи, с тех пор прошло четверть столетия, но я с поразительной ясностью помню те томительные пять, десять, пятнадцать минут, которые решили всю нашу жизнь. Мы лежали друг подле друга, затаив дыхание, как звери в засаде, голые и напряженные выжиданием. Кажется, даже наши сердца прекратили стучать… Да, если бы мне пришлось снимать эту сцену в кино, я бы и сегодня показал актерам каждое движение и даже каждый шорох ресниц.
Через пятнадцать минут Аня молча встала с постели и принялась медленно, очень медленно надевать чулки. Конечно, она еще ждала, что я наброшусь на нее сзади — ее спина, бедро, грудь, вытянутая нога, золотой пух на лобке — все в эту минуту было и вызовом, и призывом. Но я быстро оделся и по телефону вызвал такси. Потом сбросил все свои вещи в дорожную сумку и позвонил в аэропорт. Диспетчер аэропорта сказала, что первый самолет на Мурманск уходит в пять утра. Я попросил оставить мне место.
На улице под окнами гостиницы остановилось такси. Я взял свою сумку, подошел к двери и повернул ключ.
Розы, которые Аня подарила в то утро, остались на столе, в графине. А я открыл дверь и чуть отступил, жестом пропуская Анну вперед. И тут я увидел ее глаза.
Она стояла перед распахнутой дверью, но ее глаза все еще не верили, что я, еврейский Квазимодо, показываю ей на дверь. Ей, из-за которой я известку жрал!
Презрительно усмехнувшись, она вышла из комнаты и пошла по коридору такой походкой, которой можно вылечить даже безнадежных импотентов. Я вышел за ней с сумкой в руке и наткнулся на изумленный взгляд дежурной по этажу. Я положил перед ней ключ от номера и сказал:
— Я уезжаю. Всего хорошего.
— Ты с ума сошел? — вдруг выкрикнула эта дежурная каким-то задушенным голосом.
— Почему? — удивился я.
— Такую девчонку — отпустить? Среди ночи?!!
Я не ответил, пошел к лестнице и услышал у себя за спиной:
— Жиды! Что они понимают в бабах!
«Дура!» — подумал я, вышел из гостиницы и открыл перед Анной дверцу такси.
Потом сказал водителю:
— Сначала на Кабельные улицы, потом во Внуково в аэропорт.
И через двадцать минут я высадил Анну на Второй Кабельной улице, перед старым двухэтажным домом номер 28, в котором жила ее мать. А через час — улетел в Мурманск. Уверенный, что улетаю от Ани навсегда.
12
Когда в гостинице «Космос» я вышел из номера, до пресс-конференции генерала КГБ оставалось шестнадцать минут. Я с нетерпением ждал лифта, но первая кабина оказалась занята какими-то ремонтными рабочими, вторая — забита пассажирами так, что и ладонь не вставить, а в третью, забитую еще больше второй, я уже ринулся не глядя, только крикнул на двух языках:
— Everybody — breeze out! Всем сделать выдох! — В вестибюле, едва вывалившись из лифта, я лицом к лицу столкнулся с нашей миниатюрной японкой.
— О, Vadim! — обрадовалась она. — Я так рада вас встретить! Я пропустила автобус! Пока я искала, где дают завтрак, все уехали в американское посольство, и я не знаю, куда ехать. Я же не говорю по-русски…
— O'key! — прервал я ее. — Let's go! — Взяв ее за руку, я плечом врезался в толпу, заполнявшую
