Теперь, через десять лет, судно истории остановило всемирную катастрофу, Запад устоял перед московским медведем, а я пришел на московскую пьяцца Навона — на Старый Арбат. Я все тут понимал по- русски, и я мог за доллары купить тут что угодно. Но не было ощущения праздника. Потому что вокруг — ни одной улыбки. Густая толпа двигалась мне навстречу, но она состояла из серых и угрюмых лиц, сделанных из нераскрашенного папье-маше. Она одета в серые платья и обута в серую и стоптанную обувь, которая шаркает по серому и пыльному асфальту. Художники без улыбок, словно охранники, сидят под своими картинами. Голые до пояса музыканты гремят на гитаре и орут такую похабень, что мне захотелось тут же забыть русский язык. А украинские католики-униаты, собирающие подписи под письмом в ООН и Горбачеву, выглядят, как нищие у Пэн-Стэйшен в Нью-Йорке, даже их плакаты с требованием легализации их униатской церкви написаны черным углем на обрывках серого картона.
И все это угрюмое, ожесточенное, серое движение змеилось, как сухая поземка, в колодце староарбатских домов с осыпающейся штукатуркой, с выбитыми окнами.
— Сумгаитская резня не имеет отношения к азербайджанскому народу! Это была провокация армянских экстремистов…
Возле знаменитого Вахтанговского театра, тоже окруженного ремонтным забором, стоят человек тридцать, слушают оратора-азербайджанца. Оратору лет сорок, мягкое интеллигентное лицо, темные кавказские глаза, черные волосы, приличный костюм. Я протиснулся через кольцо слушателей и спросил:
— Если Азербайджан выйдет из СССР, вы будете резать русских?
— Да что вы! — воскликнул он. — У нас нет никакой вражды ни к русским, ни к армянам. И вообще, мы не собираемся выходить из СССР. Зачем нам выходить?
— Ну как же так? — сказал я. — Еще пятнадцать лет назад, когда я приезжал в Баку, меня там называли оккупантом, А сейчас там — сумгаитская резня, зеленые Знамена и портреты Хомейни на бакинских демонстрациях — мы же видим по телевидению! Или этого нет?
— Ну, это какие-то мелкие хулиганы! Я представляю партию национального возрождения Азербайджана, но, поверьте, у нас нет никакой ненависти к русским.
Я отошел в полном недоумении, потому что резня армян в Сумгаите поразительно совпадала с одним из эпизодов гражданской войны в моем романе «Выбор России». Когда я писал этот роман, Горбачев только- только начал перестройку, а я стал думать, что же из этого получится. И два года я раскладывал этот русский пасьянс, но ничего, кроме гражданской войны, у меня не получалось. А этот азербайджанец уверяет меня, что — нет, ничего подобного!…
И лишь через двадцать шагов я догадался, что только что сам, лично участвовал в фильме «КГБ сегодня». Идиот! — сказал я себе. Этот оратор такой же представитель азербайджанского национального возрождения, как я член PLO. Гэбэшник он, вот кто! Гэбэшник и провокатор, посланный успокоить русское население, — таких успокоителей, должно быть, тут не меньше сотни.
И в поисках скрытой гэбэшной кинокамеры я даже посмотрел вверх, на крыши и окна соседних домов.
И вдруг из толпы, окружившей другого оратора, я услышал громкий голос, почти крик:
— А что будем делать с коммунистами?
И ответ оратора — крепкого мужика с лицом тамбовского пахаря.
— А коммунистам объявим амнистию! Не уподобляться же нам им, не посылать же нам 18 миллионов коммунистов в сибирские лагеря! Да, они грабили нас и награбили миллионы. Так пусть купят на эти деньги трактора и пашут землю! Мы дадим им землю, как всем!…
Я замер от изумления. Сквозь ожесточение, серость и плебейство Арбата на меня вдруг глянула другая Россия — та, по которой я когда-то, в 1962 году, пешком прошел почти тысячу миль — от Кирова до Астрахани. Эта многострадальная, голодная и разоренная Россия — сочиняя «Выбор России», я был уверен, что, как только Горбачев развяжет ей руки, она начнет вешать коммунистов на всех телеграфных столбах от Москвы до Владивостока. А она уже амнистировала их и мечтает превратить их в фермеров! Чья-то рука вдруг легла мне на плечо. — Хэлло, Вадим! Я оглянулся. Передо мной стоял Гораций Сэнсон — самый молодой член нашей делегации, черный журналист из Нью-Йорка
— О, привет! — изумился я. — Что ты тут делаешь? Ты один?
— Слушай, — сказал он. — Ты можешь пойти со мной? Я хочу тебе что-то показать.
— Это далеко? У меня в четыре встреча с друзьями.
— Нет, это тут, за углом.
И он повел меня в Калошный переулок, сообщив по дороге, что откололся от группы, чтобы посмотреть Москву. Я шел за ним, полагая, что сейчас мне придется быть посредником при каком-нибудь незаконном валютном обмене с уличными фарцовщиками или купле-продаже фальшивой русской иконы. А когда Гораций нырнул в какой-то двор, я вообще хотел схватить его за руку и отговорить от сомнительного приключения.
Но во дворе желтого, приземистого, типично арбатского старого дома я вдруг увидел не фарцовщиков, а… солдат. Их было с полсотни — они сидели на детской песочной площадке, играли в домино и в шашки, кто-то спал прямо на земле, кто-то — на скамейке, а еще несколько — в тени двух грузовиков, крытых брезентом. Из кабины одного из грузовиков слышался хрип полевой рации и голос радиста «Четвертый, я восьмой. У нас все тихо. Прием…». Возле грузовиков были горкой сложены пластиковые щиты и резиновые дубинки. А рядом, в соломенном кресле-качалке, сидел молодой веснушчатый лейтенант в расстегнутой гимнастерке. Держа в руке конец детской скакалки, он крутил ее вместе с семилетней девчонкой и считал другой девочке, пятилетней, которая прыгала через скакалку:
— Сорок два, сорок три, сорок четыре, сорок пять… — Тут он увидел Горация и меня, выругался сквозь зубы и остановил скакалку.
— Скажи ему что я хочу взять интервью, — сказал мне Гораций.
— Здравствуйте, — сказал я лейтенанту по-русски. — Мистер Гораций Сэм, он — американский журналист. Он хочет взять у вас интервью.
— А вы кто? — спросил лейтенант.
— Я корреспондент японского журнала Tokyo Readers Digest.
Он посмотрел на меня с недоверием — я не был похож на японца и говорил по-русски без акцента.
— У вас есть документы? — спросил он.
Я порылся в карманах, вытащил свою бирку с надписью «Press Association» и визитную карточку гостиницы «Космос»
— Вот. А наши паспорта в гостинице «Космос»…
Он повертел в руках большую пластиковую бирку. Вряд ли он умел читать по-английски, но на бирке были нарисованы советский и американский флаги, скрещенные в знак дружбы. И это решило все дело — лейтенант подошел к кабине грузовика и сказал высунувшемуся радисту:
— Дай мне четвертого! Быстренько…
Два крохотных котенка — серый и рыжий — уютно спали на сиденье в черном берете радиста, рядом с коробкой полевой рации. Радист осторожно отодвинул котят, покрутил ручку рации, и я поразился советской технике — такие рации были еще во времена второй мировой войны. А то и первой… Лейтенант взял трубку и сказал в нее:
— Товарищ майор, тут два иностранных журналиста — один черный, другой белый — хотят взять у меня интервью. Как прикажете действовать? Прием.
Он послушал ответ, сказал «Слушаюсь!», повернулся ко мне и кивнул на Горация:
— Ладно. Чего он хочет?
Я перевел Горацию, что лейтенант согласен дать интервью.
Гораций тут же вытащил из кармана маленький магнитофон, лейтенант покосился на магнитофон, но промолчал.
— Как его звать? Это полицейские части? Что они здесь делают? — посыпал на меня вопросы Гораций, а со всех сторон нас стали окружать любопытные солдаты.
— Моя фамилия Васильев, — сказал лейтенант, и по тому, как кто-то из солдат хмыкнул у меня за спиной, я понял, что лейтенант соврал. Но не требовать же у него документы! Впрочем, дальнейшее было похоже на правду. — Мы войска спецназначения, — сказал лейтенант. — Мы боремся с рэкетирами и
