газа.
«Жигуленок» взвыл, затрясся от напряжения и — под носом милиционера-регулировщика — проскочил под желтый светофор. А в следующий миг, уже за нами, загорелся красный свет, и гаишник, свистя, замахал руками летящему у нас в фарватере грузовику. Тот сбросил скорость.
— То-то, — сказал Семен, оглядываясь.
И только теперь я обратил внимание, что в кабине нет зеркала заднего обзора. Не веря своим глазам, я протянул руку к лобовому стеклу и ощупал место, где положено быть этому зеркалу.
— Нету и не ищи! — сказал Семен.
— Но как ты ездишь?!
— Так и езжу. А что делать? В стране нет клея приклеить металл к стеклу. Ни за какие деньги! — и, свернув с проспекта Мира, Семен подкатил к центральному входу в отель «Космос». — Прошу, мистер Плоткин! Мы подождем вас в машине.
— Thank you, сэр, — я выскочил из машины и побежал в гостиницу к администратору узнать, как мне найти нашу группу или нашего гида Олю Зеленину.
Но в вестибюле у стойки администратора было такое же столпотворение, как и утром, — западные туристы, афганцы, армянские беженцы из Сумгаита, лысеющие дети из Черновцов, советские спекулянты- фарцовщики, командированные гэбэшники.
Когда я пробился через эту толпу к администраторше, она сказала нервно:
— Что? Откуда я знаю, где ваша International Press Association! Я не знаю, где мои собственные очки! Только что тут лежали!…
Не теряя надежды, я пошел в ресторан. Там тоже было, как в D-day [День высадки американской армии в Европу во время второй мировой войны]: колонны американцев теснили немцев, англичане ждали, когда итальянцы освободят столики. Слева от двери, за стойкой бюро стояла высокая, как Петр Первый, метрдотель и с холодным презрением смотрела на этих канадцев, шведов и прочих нерусских. Перед ней на бюро лежали какие-то деловые бумаги и списки.
— Где обедает International Press Association? — спросил я у нее.
— Понятия не имею. Спросите вашего гида, — ответила она свысока.
— Я сам такой умный, — сказал я, разозлившись. — Посмотрите в ваши списки.
Она глянула на меня сверху вниз, как цапля на лягушку. Но бирка на моей груди заставила ее перевести взгляд на список и провести по нему своим наманикюренным пальцем. Впрочем, этот палец тут же застыл на какой-то строчке, она сказала презрительно:
— International Press у нас только завтракают.
— А где же обед? — спросил я растерянно.
— В Кремле, в Георгиевском зале! — усмехнулась она с откровенным злорадством.
Я мысленно выматерился и поднялся в свой номер на 22 этаж — авось, Роберт Макгроу оставил в комнате расписание работы нашей группы на сегодня.
Но номер был уже убран, никакого расписания я не нашел. И на подоконнике, и на тумбочке у кровати Роберта уже не было ни одного сувенира — Роберт все увез в школу на встречу с детьми. Правда, у телефона лежал блокнот-календарь, открытый на сегодня, воскресенье, 31 июля. Но в нем была только одна запись: '11.45 a.m. — Meeting at School N 32. Altuphievskoye Shosse, 240 'В' Tel. 432— 78-94 [11.45 утра — встреча в школе номер 32. Алтуфьевское шоссе, 240 «Би». Телефон 432-78-94].
Проклиная себя за утреннее недомыслие, я вышел из номера. Коридорная, принимая у меня ключ, сказала:
— Плоткин? Ой, вам же записка! Вот! — и достала из ящика с ключами скрученную бумажку.
Я взял записку. На маленьком листке было написано по-русски:
«Плоткину звонила из Ленинграда Карина. Просила, когда будете в Ленинграде, позвонить. Тел. 156-89-17».
Я закрыл глаза, соображая. Никакой Карины у меня никогда не было. В Ленинграде у меня были Галя, Мальвина, Ира и еще одна актрисуля-бурятка, но ее звали как-то ювелирно — не то Алмаз, не то Сапфир.
— А кто это записал? — спросил я.
— Горничная, — сказала дежурная. — Когда она убирала номер, вам позвонили. Вам не нужно что- нибудь постирать, погладить?
— Пока нет, — сказал я и оставил ей три рубля для горничной.
Потом, сунув записку в карман, спустился вниз, гадая по дороге, что это еще за Карина? Не было у меня никакой Карины ни в Ленинграде, ни вообще! Впрочем, может быть, я и забыл, хотя такое редкое имя забыть трудно. Во всех случаях эта Карина нужна мне теперь, как прошлогодний снег. А вместе с ней — Галя, Мальвина, Сапфир и все остальные. Мне сейчас не до них!
— Ну? — спросил Семен, когда я сел в машину. — Куда прикажешь?
— Алтуфьевское шоссе, 240 «Би».
— У наснет «Би», сэр, — сказал Семен, завел машину и тронул с места. — «Би» — это в вашем американском алфавите.
— А сстаиоссет делать васса группа на Алтуфьевском ссоссе? — спросил сзади Толстяк.
— Там увидим, — сказал я. — Ты не знаешь в Ленинграде на студии какую-нибудь Карину? — и через плечо протянул Толстяку полученную в гостинице записку.
На «Ленфильме» у Толстяка даже в мое время было куплено два или три сценария, a за прошедшие десять лет — еще, наверно, дюжина.Толстяк прочел записку и сказал:
— А поссему ты рессил, ссто это с «Ленфильма»?
— Потому что других баб у меня в Ленинграде никогда не было.
— Это не показатель, — сказал Толстяк. — Знассит, долссен тебе сказать, что на «Ленфильме» есть две Карины. Одна монтажница, вторая киномеханик. Но ты их иметь не мог.
— Почему ты так уверен? — спросил вместо меня Семен, огибая памяник космонавтам и сворачивая направо, в сторону Алтуфьевского шоссе.
— Потому что я имел их обеих, — сказал Толстяк. — Одной из них двадцать лет, а второй восемнадцать. Это знассит, сейчас когда он уезссал, дассе старссей из них было только девять лет.
Слева, у кинотеатра «Космос», под рекламой фильма «Интердевочка», стояла гигантская, в две тысячи человек, толпа — очередь за билетами.
— Видал — сказал мне Толстяк. — А представляесс, ссто бы творилось на нассу «Секс-лихорадку»!
— Нет, ты понял?! — Семен тронул меня рукой и кивнул через плечо толстяка. — Ему пятьдесят лет, он толстый и беззубый, и защелкает восемнадцатилетних девочек, как семечки! Ну разве можно уехать из такой страны? Ты в Америке много имел восемнадцатилетних за эти годы?
— Ни одной, — честно признался я.
— Лесе их не зубами сселкаю… — сказал сзади Толстяк. Я конечно понял его намек. Но после такой ночи, какая была у меня вчера, становишься необидчивым.
Если бы не вышитая ковбойская рубашка, белые джинсы с широким ремнем в заклепках и ковбойские бутсы на высоких каблуках, я бы никогда не сказал, что это Роберт Макгроу, мой сосед по номеру в «Космосе». Потому что на сцене этого школьного зала стоял совершенно другой человек. Куда подевалось его постоянно заостренное алкоголем лицо? И громоподобный голос? Роберт стал даже ниже ростом, клянусь! Он стоял на сцене, буквально засыпанный полевыми цветами, и его обычно высоченная фигура с выпяченной, как у всех ковбоев, грудью, была тут совершенно иной — она расслабилась в плечах и обмякла, словно сырое тесто. А на неузнаваемо размягченном лице тихо сияли глаза и улыбка — так, словно Роберт плыл в младенческом сне.
Рядом с Робертом стояли Мария (я чуть было не написал «моя Мария») и Шура, за их спинами были плакаты, написанные по-русски и по-английски, — «ПРИВЕТ ДЕТЯМ КОЛОРАДО!» и «МИСТЕР МАКГРОУ, ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МОСКВУ!». А перед сценой весь зал был до отказа забит детьми. Даже на полу, в проходе между сценой и первым рядом, сидели дети. И — кто по-английски, кто по-русски — весело кричали Роберту свои вопросы:
— Когда американцы полетят на Марс?
— У вас есть своя лошадь?
