— Спасибо. Я в порядке.
— Это хорошо. Ты не представляешь, как я рада тебя видеть! Ты мой самый родной человечек! А после того, как ты спас нашего Филиппа…
— Аня, перестань!
— Нет, правда! Я очень болела. Я думала про тебя, про нас. А теперь я смотрю на тебя и выздоравливаю, честное слово!
Конечно, я не поверил ей. Я с детства считал себя если не уродом, то почти таковым. И твердо знал, что глядя на меня, можно заболеть, а не выздороветь. Я усвоил это в 17 лет, в солнечном Баку, столице Азербайджана. Там, как и в каждом советском городе, был у молодежи свой Бродвей. Когда-то, до революции, эта улица называлась Торговой, а потом — улицей Революции, улицей Победы, улицей Сталина и — после 1956 года — снова улицей Победы. Но какие бы таблички ни вешали на этой улице власти, люди называли ее только Торговой, никак иначе. И каждый вечер по этой улице шли в обе стороны два потока молодежи — восемь кварталов в одну сторону и столько же назад, по три-четыре часа подряд. Курили сигареты «Шипка», лузгали семечки, пили газированную воду, рассказывали анекдоты и флиртовали. При этом ребята ходили компаниями, как стаи, а девушки — рядами, держа друг друга под руку. Это называлось «прошвырнуться по Торговой».
И вот как-то вечером, в разгар выпускных школьных экзаменов, я шел по Торговой со своим самым близким школьным другом Вовкой Липковым. Вовка был выше меня ростом, шире в плечах и спокойней характером. Его большие серые глаза смотрели на вас взглядом потомственного врача — тихо и мягко. Было поздно — часов одиннадцать вечера. Торговая начинала пустеть. Но мы с Вовкой весь день до одури зубрили «Историю СССР» и только сейчас вышли проветриться. А проветрившись с полчаса, уже собирались идти домой, когда я увидел впереди двух девушек. Они были нашего возраста, и одна из них — стройная блондинка с кегельными ножками — понравилась мне с первого взгляда. Я толкнул Вовку локтем:
— Давай познакомимся!
— Как? — сказал он.
Мы пошли за девушками на расстоянии сначала десяти шагов, потом — восьми, потом — пяти. Конечно, они заметили нас, но делали вид, что не замечают, и, держа друг друга под ручку, что-то щебетали, смеясь. И тогда я громко сказал:
— Могу поспорить на плитку шоколада, завтра у них экзамен по истории!
— А вот и нет! — повернулась одна из них. — Завтра у нас математика!
Так мы познакомились и пошли провожать их домой, и по дороге я рассказывал какие-то истории, смешил литературными анекдотами и вообще всячески тянул на себя внимание блондинки, которая мне нравилась все больше и больше. У нее было тонкое лицо, острый носик и загадочные глаза. А Вовка молчал. Он молчал всю дорогу, и он так же могильно молчал при нашем следующем свидании вчетвером, а потом и при втором таком свидании, и при третьем. Три недели мы встречались вчетвером, три недели Вовка могильно молчал, а я выкладывался за нас двоих, как конферансье на сцене: я рассказал Эмме и Ольге все литературные анекдоты и истории про знаменитых писателей, я часами читал им наизусть стихи Есенина, Надсона, Блока и Вадима Плоткина (то есть свои собственные) и при этом был совершенно уверен, что Эмма — это моя девушка, а Олина — Вовкина. А ровно через три недели, в день последнего школьного экзамена, когда я решился, наконец, назначить Эмме отдельное свидание, она сказала:
— Извини, Вадя, это невозможно. Я выхожу замуж за Вову.
После этого внутри меня осело твердое убеждение, что нет во мне ничего, за что меня может полюбить красивая женщина. И хотя всю последующую жизнь я доказывал себе и миру, что это не так, но в глубине души не верил ни одному доказательству и от каждой женщины ждал точно такого же, как от Эммы, удара. И чем красивей были женщины, которые порой попадали в мою постель, тем меньше я верил в их желание всерьез в этой постели задержаться. Переспать со мной, да еще когда я стал кинорежиссером, — этот каприз я понимал, он может возникнуть даже у красивой женщины. Но любить? Что во мне любить?
Вот и теперь, сидя в «Пекине» с Аней и видя, как с каждым глотком шампанского ее лицо стремительно преображается и в нем оживает моя самая красивая, самая единственная для меня в мире женщина, видя ее распахнутые зеленые глаза, приоткрытые влажные губы и тонкие волосы, от одного прикосновения к которым я уже задыхался… видя ее снова, всю, рядом с собой и слыша ее глубокий, грудной голос, от которого у меня начинает перехватывать дыхание, — я все больше и больше переставал ей верить. То есть я не думал напрямую и грубо, что вот, мол, она сидит передо мной и врет мне про свою болезнь или про маму, которая якобы молится за меня. Но я полагал, что все это — мистификация, ее новая причуда и каприз. Просто по какой-то неизвестной мне причине ей вдруг захотелось вернуть меня, и она сейчас доказывает и себе и мне, что может сделать это в любой момент, одной телеграммой, одной встречей. И ради этого — черное платье, тонкие руки, трепетные глаза, разговоры про какую-то болезнь…
Но я не поддамся ей, нет! Уж если тогда, на той кровати в «Армении», я устоял против нее, то устою и сейчас! А, может быть, она ради того и достает меня все эти годы, чтобы сквитаться со мной за ту ночь? Да! Скорей всего, это так. Она сама не отдает себе в этом отчета, но это так…
— Вадя, о чем ты думаешь?
— Нет, ни о чем…
— Послушай. «На асфальте спит собака, грязный пес неясной масти, остро выступили ребра…».
— Что это? — спросил я, встревоженно ощутив, что это что-то знакомое, читанное когда-то.
— «И сиреневые мухи жадно кружат в жарком полдне над разорванною лапой — знаке драки и бездомья…».
— Подожди… Это же…
— Это Вадим Плоткин сто лет назад, когда он учился в восьмом классе. Подражание Эмилю Верхарну. Слушай дальше, не перебивай…
И она до конца прочла наизусть одну из моих школьных поэм.
— Где ты это взяла? — спросил я, когда она закончила.
— Ты мне сам подарил когда-то. Очень давно. Десять лет назад, Я хочу выпить за твою удачу. Чтобы все у тебя было хорошо.
Мы допили шампанское и вышли из гостиницы. Я уже сделал шаг к машине, чтобы отвезти ее домой, но она сказала:
— Может быть, мы погуляем? Сейчас тепло.
Было действительно тепло, градусов десять мороза, не больше. И шел свежий и легкий снег. Мы пошли по Садовому кольцу и почти сразу за «Пекином» миновали издательство «Комета», и Аня сказала:
— Вот здесь я работаю.
— Кем? — удивился я.
— Редактором-переводчиком. Я же знаю немецкий. Ты забыл?
Это было еще одной загадкой, в которую я не верил, не хотел верить: восемь или семь лет назад во время нашего очередного замирения, среди ночи, в постели Аня сказала мне, что работает в немецком отделе библиотеки КГБ. Я отпрянул от нее, но она обняла меня своими теплыми руками: «Дурында, я не стукачка и не агент, не бойся. Я просто библиотекарь. Но Юрий Владимирович, если я его попрошу, может сделать тебе московскую прописку. Правда, еще проще ты можешь получить эту прописку, если женишься на мне». — «А кто такой Юрий Владимирович?» -'Ты не знаешь? Генерал Андропов!' — «Ты спишь с Андроповым?» — насмешливо усмехнулся я. «Дурында! — сказала Аня. — Просто он любит меня, как дочь…» Я вздохнул и закрыл ей рот поцелуем — Андропов, председатель КГБ, любит ее, как дочь! Ну кто может в это поверить?
Теперь, когда мы проходили мимо больших стеклянных окон издательства «Комета», я тоже не поверил Анне. Очередная мистификация! Если она не поступила во ВГИК из-за своей полной безграмотности — ну как она может работать редактором в издательстве?
— Послушай. Вадя… — она взяла меня под руку, и вдруг я с изумлением обнаружил, что даже через свою куртку и ее дубленку ощущаю ее упругую грудь. Откуда она взялась? Ведь час назад я сам видел ее худую и без всякой груди фигуру!
Но от ощущения близости ее тела меня уже обдало жаром и ноги стали ватными, как десять лет назад. А Аня продолжала:
— «В серой кепке пришел сентябрь. О, хотя бы были чаще осенние грозы, чтоб от ливней метало
