хозяйственном, ни в любом ином направлении…
Дайана уже устала держать авторучку на весу. Все, что говорит этот религиозный интеллектуал, — скучная для читателя пропаганда, нечего записывать. Она расслабилась, слушая лишь вполуха и только сличая про себя отдельные русские фразы с английским переводом.
— Вот почему мы, издательский кооператив, — переводил Зеленцова этот мальчик с сияющими под очками глазами. — Вот я держу в руках договор нашего издательства на издание тиражом в 500.000 экземпляров «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына. Этот договор подписан всего пять дней назад, и вы первые журналисты, которые видят договор на легальное издание в СССР «Архипелага». Советские журналисты еще не знают о нем…
Дайана, как и все остальные, немедленно схватила свою фотокамеру и несколько раз сняла Зеленцова с контрактом в руках. Поразительно, как эти русские способны самые сенсационные события утопить в шелухе своей антикоммунистической (или коммунистической) фразеологии! За каких-нибудь двадцать минут они выдали уже три сенсации — подробности молебна по убитому царю, создание религиозных общин в деревне и этот контракт на легальное издание «Архипелага ГУЛАГ» в России — но, чтобы выудить эту информацию, нужно постоянно быть начеку. Иначе они тут же перейдут к своей очередной пропаганде, которая никому из ее алабамских читателей не нужна.
Дайана вдруг поняла, что ее мучает — ей срочно нужно выпить. Водку с тоником или хотя бы виски! Но уже ясно, как Божий день, что тут волынка еще часа на два! Так неужели она будет сидеть еще два часа в этой духоте и запахах? Come on, Diane, сказала себе Дайана, выпивки тут не дадут, that for sure! Но нет в мире страны, где за американские доллары нельзя купить дринк! А у нее в сумочке двести долларов и под бюстгальтером еще восемьсот. Она сбегает куда-нибудь за угол, в ближайший бар или ресторан, дернет double vodka и вернется.
— Вы не подержите мой магнитофон пару минут? — тихо сказала Дайана японке. И, отдав Мичико маленький включенный Panasonic, оставила на стуле свой блокнот и «Canon» и вышла из комнаты.
Оказалось, что на лестничной площадке уже стоят несколько русских курильщиков и Гораций Сэмсон.
— Куда вы? — спросил Гораций, увидев, что Дайана стала спускаться по лестнице.
— Сейчас вернусь… — ответила она через плечо, а внизу, при выходе из парадного почти лицом к лицу столкнулась с русским эмигрантом Вадимом Плоткиным.
— Хай, Дайана! — сказал он, распахивая парадную дверь с такой стремительностью, что едва не стукнул Дайану этой дверью. — Ольга там?
— Кто это — Ольга?
— Наш гид из «Интуриста».
— Олa там, наверху.
— Tliank you, — и Плоткин, громко клацнув парадной дверью, бегом побежал наверх по лестнице.
Дайана вышла на улицу и огляделась. Вечерело, теплое солнце уже почти закатилось за многоквартирные жилые дома, которые стояли вдоль улицы разноростной шеренгой. Почему-то они напомнили Дайане шеренги военнопленных в германских концлагерях, которые всегда показывают по телевизору в фильмах о второй мировой войне. Это были серые дома с облупленной штукатуркой, кривыми балконами и большими швами из какой-то черно-асфальтовой мастики, которая скрепляла бетонные плиты их стен. Мостовая на улице тоже была в ямах и выбоинах, но тротуар был чистым, без мусора. Однако ни слева, ни справа не было видно никакой вывески бара, ресторана или магазина. Только на противоположной стороне улицы торчал какой-то старый зеленый «Фиат» с двумя мужскими физиономиями внутри. Оба эти мужика воззрились на Дайану, и толстяк, сидевший на заднем сиденье, сказал что-то бородатому шоферу. КГБ, сразу догадалась Дайана и усмехнулась наивности Барри Вудстона. Полковник Лозински был прав: нелепо было брать возле гостиницы сразу шесть такси, да еще везти с собой эту интуристовскую гидшу!
Круто повернувшись, Дайана независимой походкой пошла по улице. Конечно, она могла спросить у тех русских курильщиков, которые стояли на лестничной площадке, где здесь можно выпить. И если бы среди них не было Горация Сэмсона, она бы так и сделала. Но спрашивать о выпивке при Горации? Нет, она не расистка, хотя и из Алабамы, но спрашивать о выпивке при Горации было дискомфортно, точка. К тому же он мог напроситься пойти с ней, а это уж и совсем ни к чему.
Черт возьми, до самого конца улицы не видно ни одной вывески! Конечно, этот русский эмигрант Вадим Плоткин тоже должен знать, где тут бар или ресторан, и она могла бы вернуться, спросить у него. Но вчера вечером в баре гостиницы он с такой иронией смотрел на ее шестой или седьмой дринк, что ну его к черту! И вообще он так возбужден по поводу возвращения на родину! Поразительно, как меняются люди. В аэропорту Кеннеди и в Вене это был тихий и маленький эмигрант. Отвечая на ваши вопросы, он потел, стеснялся своего ужасного английского, разговаривал тихим голосом и боялся смотреть вам в глаза. Но стоило ему приблизиться к России, как уже в самолете он стал выкрикивать что-то якобы остроумное, а в Москве его с первой же минуты как подменили. Наглый, самоуверенный, с постоянной улыбкой всезнайства на лице! Интересно, что даже ростом он стал тут выше и походку перенял у Нормана Берна — плечи вразворот, грудь вперед, словно Юл Бринер. А они еще переживали за него в шереметьевском аэропорту, при проверке паспортов! Нет, к черту этого Плоткина!
Дайана дошла до угла, обнаружила, что и на перпендикулярной улице нет никаких признаков торгового центра, бара или liquor store, и остановилась в затруднении. В какую сторону податься теперь? Налево или направо? И в ту, и в другую сторону тянулась такая же сиротливо-пустынная улица, как и та, на которой она стояла. Правда, из открытых окон ближайшего дома был слышен голос теледиктора, а с балкона третьего этажа какой-то голопузый малыш пускал мыльные пузыри. Дайана решила пройти еще квартал, но вдруг увидела рядом с собой на мостовой чьи-то ноги. Эти ноги торчали из-под багажника маленького доисторического автомобильчика, похожего на Ford 1929 года. Когда отец Дайаны приехал в Хантсвиллв 1949 году и начал работать в команде Брауна над первой американской ракетой, он из нескольких довоенных «Фордов», выброшенных на свалку, собрал себе такую же машину, как эта, и фотография отца на фоне той машины до сих пор висит в их доме.
— Исфините, пошалуста… — наклонилась Дайана к ногам, торчащим из-под античной машины.
Ноги разом скрылись под машиной, зато впереди, из-под мотора появилась лысая и вымазанная в машинном масле голова в очках. Сквозь эти очки голова вопросительно смотрела на Дайану снизу вверх.
— Исфините, пошалуста, — опять сказала Дайана по-русски, стеснительно улыбаясь за свое наверняка неправильное произношение. Все-таки ей пришлось нарушить свой зарок не раскрывать в России знание русского языка. — Кде я смокла… моху… to find… находить a bar? A restaurant?
И невольно подумала, что именно такая жалкая улыбка была у этого Плоткина, когда он говорил по- английски.
Голова высунулась из-под машины еще дальше, следом за ней показались плечи, а потом и вся фигура владельца машины. Он встал на ноги и оказался высоким мужчиной лет шестидесяти в грязном спортивном костюме. Нагнув голову вниз и рассматривая Дайану поверх спущенных на край носа очков, он вытер тряпкой руки и только после этого сказал по-русски:
— Тут, милая, ресторанов нет. Самый ближайший — на Савеловском вокзале. Но туда лучше не ходить — отравят за милую душу. А чтобы нормально покушать, так это вам надо в центр ехать, на такси. В «Интурист» или «Метрополь». Хотя «Метрополь», кажется, на ремонте…
Дайана поняла не все, но главное: этот русский думает, что ей надо поесть, и потому рекомендует ехать на такси в downtown.
— Исфините пошалуйста, — опять сказала она и снова улыбнулась просительно. — Я не хотьел… Я не хотьела… покушат. Я хотьел… покупать a drink. Водка! — и она вдруг вспомнила жест, которым отец всегда сопровождал это слово. Отец Дайаны был русским военнопленным, интернированным из Германии в США в 1945 году, пил он редко, но к слову «водка» относился с каким-то особым восторгом и всегда сопровождал это слово, да и сам напиток блаженной улыбкой и щелчком пальцев по шее, под подбородком. Поэтому Дайана, совершенно забыв, что «водка» — это русское слово, щелкнула себя указательным пальцем по шее — для полного взаимопонимания с этим русским верзилой и точно так, как делал ее отец.
— О-о! — уважительно сказал лысый верзила и повторил ее жест — тоже щелкнул себя пальцем по
