шее. — Водка! Водку, милая, у нас теперь так просто не купить, финита! Но на Савеловском вокзале у таксистов можно достать, конечно. Или в вокзальном ресторане. Только дорого тебе станет. Хотя у вас, иностранцев, денег навалом. Так что вот так пойдешь, милая, прямо… — он стал показывать руками, а Дайана невольно повторяла его жесты. — Прямо до угла, ага. Потом свернешь направо и выйдешь на Масловку. Ну, а там спросишь, и тебе покажут.
Дайана опять поняла не все, а только, что нужно дойти до угла, повернуть направо и опять спросить. А поскольку до ближайшего угла, на который показывал этот мужчина, было всего шагов двести, то она уверенно двинулась вперед, полагая, что где-нибудь за этим углом перед ней сам собой возникнет или ресторан, или вокзал с непроизносимым названием «Sa-vi-o-lov-sky».
А лысый мужчина, наклонив голову вниз, еще некоторое время с сомнением смотрел ей вслед поверх своих очков, а потом со вздохом полез под свою машину марки «Запорожец».
Тем временем Дайана дошла до угла, свернула направо и увидела на противоположной стороне улицы человек триста, вытянувшихся в длинную очередь перед входом в магазин с вывеской «ПРОДУКТЫ». Слегка замедляя шаги, Дайана медленно приближалась к этой очереди. Дикая мысль вдруг пришла ей в голову, и, разглядывая этих людей, Дайана ужаснулась этой мысли. Неужели, если бы ее отец не попал в плен к немцам, не оказался в концлагере в западной зоне Германии и почти чудом, только потому, что был инженером-ракетчиком, не попал в США в 1945 году, неужели, если бы не вся эта цепь случайностей, то она, Дайана, стояла бы сейчас вот в этой очереди, в таком же ужасном платье, как на этих женщинах, и в таких же туфлях и с такими же синими венами на ногах!…
Хотя Дайана родилась в США и хотя мать ее была американкой в пятом поколении и правнучкой алабамских первопоселенцев, Дайана всю жизнь несла в душе какую-то сентиментальную симпатию ко всему русскому и почти неосознанное, тайное желание пожить хоть немного в России. Может быть, потому, что ее отец с русским упрямством разговаривал с ней только по-русски и все ее детство читал ей только русские сказки. Ей было 12 лет, когда он умер, а потом ровно десять лет у Дайаны не было никакой практики в русском, пока в университете она не записалась на курс русской литературы…
Но теперь, подойдя к этой очереди усталых, запыленных, серых, небритых мужчин и каких-то сырых, болезненно толстых и болезненно худых женщин, Дайана ужаснулась своей давней и тайной мечте. Очередь не двигалась — никто не заходил в магазин, и никто не выходил из него, хотя двери были настежь открыты. Эти люди ждали, но Дайана не знала, чего они ждут. Мясо? Колбасу? Молоко? Сахар? Овощи? Ведь в этой стране теперь все дефицит! Ей, Дайане, не нужно, конечно, ничего из того, что они тут ждали. И все-таки… и все-таки какая-то странная, почти мазохистская сила вдруг медленно подвела Дайану к концу этой очереди и поставила последней. Не журналистское любопытство, нет, а именно странное влечение причинить себе боль до конца — почувствовать себя в шкуре этих людей, в этой очереди…
Но она тут же и пожалела о своем поступке: вся очередь, все триста человек разом повернулись к ней и стали рассматривать ее молча, в упор. Они ничего не говорили, они только смотрели на Дайану, как смотрели бы водители автомобилей на американской бензозаправочной станции на внезапно спустившийся с неба и ставший в очередь за бензином «Боинг» или YF-23. Или как посмотрели бы в Нью-Йорке на Доналда Трампа, если бы он стал в очередь за бесплатными продовольственными талонами для безработных…
Дайана не знала, как выйти из этой ситуации, но чувствовала, что взгляды этой толпы сейчас сожгут ее всю — и туфли, купленные весной в Риме, и юбку из обычного Sears, и блузку от Bally, и сумочку из Leather World, и сережки из Tiffany Со, которые муж подарил ей надесятилетие их свадьбы.
И так они рассматривали ее молча, без слов — минуту, две минуты, три и, кажется, готовы были рассматривать еще час, но тут, на ее счастье, из магазина вдруг выскочила какая-то женщина и закричала: — Будут давать! Без талонов! По полкило! И вся очередь, все эти стоявшие цепочкой триста человек вдруг, сшибая друг друга, ринулись в магазин. В двери тут же образовалась давка и послышались крик: «Ой! Руку!… В очередь!… Куда прешь?… Ребенка задавите, сволочи!…»
Дайана, оставшись одна в ста метрах от толпы, штурмовавшей единственные узкие двери магазина, ощутила, что безумно устала, и сглотнула сухой ком в горле. Господи, за один shut of vodka она отдала бы сейчас и сто долларов!
Повернувшись, она быстро пошла прочь-туда, где была видна большая улица с двусторонним и оживленным автомобильным движением.
И вдруг до нее дошло, что только что сбылась ее детская мечта: она пожила в России. Она прожила три минуты русской жизни в очереди за какими-то продуктами, которые сейчас будут продавать этим людям только по полкило человеку.
Но от этой трехминутной жизни ей уже захотелось напиться вдрызг. А каково же этому несчастному народу?
21
Короткий перерыв во встрече с вождями русского религиозного возрождения заканчивался. В разных концах комнаты несколько американо-русских групп допивали чай, который подала хозяйка квартиры, и обменивались последними фразами кулуарных дискуссий.
— Наши активисты раздают наши издания на Арбате, а также в религиозных общинах и рассылают по почте, — говорил в одной группе Аксючиц.
— В вашем журнале напечатан ваш адрес и телефон. Это не опасно? — спрашивали гости.
— Мы это делаем открыто. Сейчас мы живем по принципу: нас не разрешают, но и не запрещают.
В другой группе американцы окружили Зеленцова — издателя, подписавшего договор с Солженицыным.
— Вы дали нам динамитный материал! У вашего издательства есть компьютеры?
— А зарубежные заинтересованные группы могут подарить вам факс и компьютер?
Тем временем я блокировал в углу Олю, нашу интуристовскую гидшу. Оля была темноглазой пышной блондинкой лет тридцати трех с живым и умным круглым личиком, с веснушками на носике и ямочками на щеках.
Я уговаривал ее пробить мне официальное разрешение задержаться в Москве на то время, пока группа будет в Ленинграде и Таллинне. Но Оля лишь бессильно разводила руками:
— Вы же наш человек, Вадим! Неужели вы не понимаете? Чтобы наша бюрократическая машина разрешила вам задержаться в Москве, нужно как минимум две недели! Вы только представьте эту цепочку: «Интурист», отдел виз МВД, КГБ и потом еще Управление гостиниц Мосгорисполкома! Ведь вам нужна гостиница на эти дни…
— Мне не нужна гостиница! У меня тут полно друзей.
— Но если вы скажете, что будете жить у кого-то дома — вам сразу откажут, прямо в «Интуристе»!
— Почему?
— Потому что КГБ этого в жизни не допустит! Ведь вы же приехали не по частному приглашению. Как же вы вдруг поселитесь у кого-то, кого они не проверили? Вадим, вспомните, куда вы приехали! Или вы все забыли?
Я вздохнул:
— Хорошо. А если я лягу в больницу?
— В больницу — это пожалуйста. Ложитесь. Но имейте в виду: вам придется действительно лежать. Потому что в любой день могут прийти и проверить. А кроме того, вас будут регулярно навещать из американского посольства. Это их обязанность. И если они не застанут вас в больнице…
— Что же мне делать, Оля? У меня сорвется встреча с Ельциным, с Гдляном!
— Честное слово, Вадим, я хотела бы вам помочь! Но… — она снова развела руками. И тогда я решил пойти ва-банк.
— Оля, знаете что? Держите вот это, — я вручил ей свою заплечную сумку, в которой еще оставалось несколько пачек кофе, три или четыре пары женских колготок и еще что-то. — Держите, не бойтесь! Это только кофе и сувениры! — и, видя, как она краснеет, добавил: — И нечего краснеть, это не вам, а вашей маме. У вас есть мама?
— Есть.
— Ну вот. Передайте ей от меня. Скажите: от ее бывшего ухажера.
— Моей маме шестьдесят три года!
— Ну и что? Когда ей было тридцать пять, мне было двадцать пять. Вы меня поняли? А с вами мы
