посоветует мне «поработать над книгой именно в таком направлении». Но я заранее даю слово и себе, и читателю немедленно послать этого редактора по широко известному в России адресу. Во-первых, потому, что во время моей поездки в Россию жизнь выдумала сюжеты куда интересней и талантливей, чем я мог бы их выдумать даже на берегу океана в Малибу. А во-вторых, мне кажется, читатель уже заметил, что эта книга совсем не про то, как я спасал в России чемодан со своим фильмом. Да, месяц назад, в Америке, я решился на эту поездку действительно ради того, чтобы отыскать мой старый фильм и с его помощью попасть на какой-нибудь фестиваль, как Аскольдов с его «Комиссаром», и оседлать судьбу. Но здесь, в России, что-то другое, более важное случилось со мной неожиданно и без всяких усилий с моей стороны. И я уже знал, что это. Я нашел здесь себя. Я понимаю, что это звучит патетично, но это — так. Старый и закомплексованный эмигрант с Вашингтон Хайте, выбитый с беговой дорожки семейным и литературным банкротством, вдохнул запах родного стойла и снова забил копытом, как молодой конь. И уже не Каннский фестиваль и не Пулитцеровская премия стали жизненно важными, а что-то совсем другое…
— Вадим, как я рад тебя видеть, елки-палки! — хлопнул меня по плечам Витя Мережко, все не веря тому, что мы снова увиделись в этой жизни.
Одиннадцать лет назад, после приказа Павлаша, выбросившего меня из кино, я пришел к Вите в его московскую квартиру, которую он купил на гонорар от своего пятого успешного фильма, и ему первому сказал, что собираюсь в эмиграцию. Помню, как Витя почернел лицом. «Старик, не делай этого — ты там не выживешь! Ведь тут твоя родина, у нас!». «Витя, — ответил я. — В том-то все и дело, что вот уже сорок лет моя родина — у вас! А я хочу, чтобы моя родина была у меня. Или хотя бы у моих детей…». Он налил водку в стаканы, и мы выпили с ним под борщ, который сварила его жена Марина, но при этом он пил с таким лицом, словно только что сам, своими руками опустил меня в гроб.
А теперь, через одиннадцать лет, я стоял перед ним в кабинете Андрея Смирнова, и он все хлопал меня по спине и плечам, проверяя, не призрак ли я и действительно ли я выжил там, восстал из гроба.
— Е-мое, Вадим, как я рад тебя видеть! Поехали со мной!
— Витя, у меня дела. Мне нужно заехать к Семену…
— Да перестань! Я тебя не отпущу! Ты что! Я тебя сто лет не видел!
— Ну хорошо, подожди, я хотя бы позвоню Ельцину и Гдляну!
Я позвонил Ельцину (десятый раз за это утро), но его телефон упорно не отвечал. Зато когда я набрал телефон Гдляна, там сразу сняли трубку, и голос Гдляна сказал коротко и глухо:
— Да, я вас помню. Приезжайте в пять в следственную часть Прокуратуры. Благовещенский переулок, 10. Я или Иванов вас встретим.
— Все? — нетерпеливо сказал Виктор, когда я положил трубку. — Значит так, старичок! Сейчас мы подскочим на съемку. Ты знаешь, что я веду «Кинопанораму»? Это самое популярное телешоу в стране! Заодно я возьму у тебя интервью, а потом мы поедем ко мне обедать! Марина просто обалдеет! А Машка, ты помнишь дочку мою Машу?
— Я ее купал, когда вы жили в Теплом Стане.
— Боже мой! Ну, конечно! Ты приехал к нам на ту жуткую квартиру, когда Машка родилась и мы ее купали первый раз в ее жизни!
— Это было зимой. У вас не было телефона, а тебе нужно было звонить на студию. И мы с тобой пошли звонить, но во всем районе было только два телефона-автомата, и оба были разбиты…
— Ты знаешь, что моей Машке уже шестнадцать лет?
Мы вышли из Союза кинематографистов, сели в новенькую белую Витину «Самару», и я тут же заметил, что здесь, как и в машине Семена, нет зеркальца заднего обзора. Зато сзади, под стеклом лежит милицейский жезл.
— Витя, — сказал я. — Сколько у тебя фильмов?
— Тридцать шесть. А что?
— А сколько театров играют твои пьесы?
— Не знаю, честное слово!
— Ну, примерно?
— Ну, двести. Или больше. А что?
— И ты не можешь приклеить себе зеркало заднего обзора?
— Ах, вот ты о чем! А этот жезл ты видишь? Я должен выдавать себя за милиционера, чтобы у меня вообще эту машину не украли! А «дворники»? Каждый раз, когда уходишь от машины, нужно снимать «дворники» и прятать. Иначе уведут в минуту! В стране воровство и преступность — жуткие! И вообще, Вадя, ты видишь, что вы натворили нам своей революцией?
Я посмотрел на него. Он безмятежно улыбался — это была шутка, типичная для русско-еврейских приятелей: мы, евреи, сделали им революцию! Но хотя мы с Витей были не просто приятели, а делили когда-то последний рубль, мне эта шутка не понравилась. Может быть, за эти годы я отвык от русских приятелей?
— Витя, — сказал я, когда он притормозил перед манифестацией крымских татар на площади Маяковского. Татары, которых Сталин, как и месхов, в 1944 году выселил из Крыма в узбекскую пустыню, перегородили тут улицу Горького плакатами: «Прекратите сталинский геноцид». «Верните нам нашу землю!». — Витя, — сказал я, взявшись за дверную ручку. — Я, пожалуй, пойду. Мне вот сюда, в «Комету».
— Да потом, успеешь! — воскликнул Виктор. — Мы же одиннадцать лет не виделись! Ну, хоть по стопарю мы должны выпить?
Против этого довода мне нечего было возразить. «Стопарь» — это в России святое. Хотя издательство «Комета», в котором работала Аня, было совсем рядом — за башней гостиницы «Пекин». Только вчера, в самолете, я клялся себе, что ринусь в эту «Комету», едва приеду в Москву. Но как легко, как быстро мы умеем находить предлог изменить своим клятвам и слинять от долга даже перед самим собой! За стопарь водки…
«Самара» медленно ехала сквозь толпу татар-манифестантов.
А я, повернувшись, все смотрел на длинное желтое здание «Кометы» — до тех пор, пока его не перекрыл цветочный ларек и Концертный зал. Тут толпа манифестантов кончилась, Витя дал газ, и машина рванула вниз по Горького. Но почти тут же затормозила — на Пушкинской.
— Неформальные газеты хочешь купить? — спросил Виктор.
— Еще бы!
Он прижался к тротуару. Рядом, справа от памятника Пушкину, у подземного перехода стояла толпа. Неформальные, то есть неподцензурные и неправительственные, газеты были разложены на барьере и на раскладных стульях и столиках. Я, не читая и не спрашивая цены, собрал все — каждую по экземпляру, заплатил за все трешку и с пачкой газет нырнул снова в Витину машину. И только теперь увидел, что я купил «Еврейский вестник», «Экспресс-Хронику», «Вестник Христианского Информационного центра», «Гражданский референдум», грузинскую газету «Наше дело», литовскую «Respublika» и… «Программу анархо-синдикалистов».
— Что? Что? — не поверил я своим глазам. — Анархо-синдикалисты? Опять, как в 17-м году?
34
А еще через десять минут мы попали на бал к Лаврентию Берия, знаменитому сталинскому палачу и шефу КГБ до 1953 года. Конечно, найдется читатель, который напомнит мне, что этот Берия был расстрелян в подвале штаба Московского военного округа буквально через несколько месяцев после смерти Сталина. Ну и что? И, конечно, найдется редактор, который скажет, что эта книга и так перегружена почти невероятными ситуациями, ну куда еще бал Берия!
Но что я могу поделать с безумием нынешней реальности, господа?
Бал Лаврентия Павловича Берия, на который привез меня Виктор Мережко, происходил в бывшем графском особняке, а теперь Доме политического просвещения на улице имени Кирова, по которой, кстати, шла в центр толпа украинских униатов. Как и два дня назад на Арбате, они несли плакаты-воззвания к Горбачеву, ООН и почему-то к Маргарет Тэтчер с требованием легализовать их церковь.
Остановив свою «Самару», Виктор Мережко переждал, а пока униаты обтекут нас с двух сторон, а потом подкатил к графскому особняку Политпросвета и въехал прямо на тратуар, к старинному подъезду с резьбой по дереву. И тут сразу попали на бал к Лаврентию Берия.
