— Лева, заткнись, — сказал Семен, и выжидательно посмотрел на меня. А я никак не мог понять, почему от Ани совершенно не пахнет спиртным. В ее день рождения! В одиннадцать вечера, когда она — по ее же словам — только что из-за стола.
— Что-нибудь случилось? — спросил я у нее негромко.
— Да, — сказала она.
— Что?
— Потом скажу. Пошли. Вставай.
Но я сидел. Она ушла со своего собственного дня рождения. Бросила мужа, гостей и помчалась по всей Москве искать меня. Но зачем это все? Зачем устраивать еще один водевиль или драму и ломать ей семейную жиэнь? Ведь я все равно уезжаю.
Конечно, она прочла мои мысли — она знала меня слишком давно, чтобы не уметь читать на моем лице. И поэтому она пошла ва-банк.
— Ты можешь хоть раз в жизни выполнить мое желание? Не свое, а мое? Хотя бы сегодня! — сказала она и повернулась за поддержкой к Семену, Михаилу и Толстяку: — Ребята, сегодня у меня день рождения. Вы можете сказать этому идиоту, чтобы он оторвал, наконец, свою задницу от стула? Особенно, если его просит единственная стоящая женщина в его е… жизни! Налейте мне водки, в конце концов!
Начинается, подумал я. Но Аня тут же взяла себя в руки. Вращая тонкими пальцами ножку рюмки с водкой, она сказала, усмехнувшись:
— Вы знаете, почему он на мне не женился? Потому что я алкоголичка? Нет, конечно! Да и какая я алкоголичка! У меня прекрасный муж, сыну восемь месяцев, работа… Вадя, ты знаешь, что у меня уже есть сын? — и, не ожидая моего ответа, продолжила: — И не потому, что я антисемитка, это тоже глупости. Мой муж — еврей! И тут она всем корпусом повернулась ко мне: — Ты знаешь, почему ты на мне не женился, дурында? Потому что ты не умеешь брать. Ты не знаешь, что когда ты берешь у людей — не воруешь, а берешь, что они тебе сами дают, — то ты их этим спасаешь. Скажи ему, ребе! — потребовала она у Семена. — Я права?
— Абсолютно! — подтвердил Семен, сын раввина.
— Спасибо… — устало сказала Аня. И подняла рюмку: — Ле хаим, евреи!
Они выпили, а я сидел, тупо глядя перед собой в белую скатерть стола. Все, что она сейчас сказала, было, наверно, правдой.
А она поставила пустую рюмку и повернулась ко мне:
— Мама хочет с тобой проститься. Я обещала привезти тебя.
— В одиннадцать вечера? — удивился я.
— Ничего. Она ждет. Утром она уезжает в отпуск.
37
Перед зданием «Литературной газеты» в Костянском переулке оглушающе гремели отбойные молотки. Рабочие вскрывали мостовую, грохот и пыль летели на несколько кварталов в округе. Я выскочил из такси возле ремонтного барьера, сквозь пулеметный треск отбойных молотков пробежал по разбитому асфальту, как по льдинам в ледоход, и нырнул в фойе «Литературной газеты». Здесь, как и во всех советских учреждениях, тоже торчал вахтенный охранник. Но на мне была бирка «INTERNATIONAL PRESS», и я беспрепятственно прошел к лифту.
И оказался в редакции газеты, которая тридцать лет назад опубликовала мою первую статью и в которой я потом печатался десятки раз.
Но сейчас у меня не было времени на сантименты, я поднялся лифтом на пятый этаж и толкнул дверь с табличкой «М.Ю. КНЯЗЕВА» — та самая Князева, с которой три дня назад я столкнулся в Доме кино на заседании оппозиции советского парламента. Двадцать лет назад мы с ней в обнимку ходили в редакционное кафе, а теперь ее секретарша встретила меня точно так, как секретарша Андрея Смирнова: — Марина Юрьевна занята. Вы кто? Я мысленно выругался сразу на двух языках — и по-русски, и по-английски. Черт возьми, все мои московские приятели обзавелись секретаршами, ассистентами и персональными кабинетами, а я как был бездомным в России, так и остался бездомным — даже в США при всех моих книгах на двенадцати языках! И, возможно, дело тут не в режимах и социальных системах, а просто в моем е… характере.
Я назвал секретарше свою фамилию и тут же услыхал громкий крик из приоткрытой в кабинет двери:
— Вадим, заходи!
Я шагнул в кабинет. Марина Юрьевна действительно была занята — она варила кофе по-турецки на маленькой плитке в медной джезве. При этом она одновременно говорила по двум телефонам и кивком головы показала мне на кресло. Я сел, огляделся. Все стены — в книжных полках со словарями, справочниками, энциклопедиями и газетными подшивками, рабочий стол завален свежими типографскими оттисками и отпечатанными на машинке статьями. Сбоку от письменного стола, на низком столике — пишмашинка «Олимпия». Все-таки примечательно, насколько отличается журналистская техника в разных странах, подумал я. Шесть лет назад несколько европейских издателей пригласили меня в Европу, это был рекламный тур для моих «KGB's dogs», и мы с Лизой побывали тогда в Голландии, Бельгии, Англии, Норвегии, Франции, ФРГ и Израиле. И уже тогда, давая интервью в модерновых редакционных офисах голландских, бельгийских и норвежских газет, я видел у них компьютерное оборудование, аналогичное американскому, то есть то, что нашим русским газетам в те годы и не снилось. А в Лондоне, этой всемирной Мекке литературы и журналистики, в редакциях Times и Guardian журналисты сидели все вместе, в одном зале, в жуткой тесноте, и печатали свои статьи на допотопных механических «Ундервудах», про которые мы в СССР давно забыли. Таким образом, уровень технической оснащенности советской журналистики я бы расположил между америко-голландским и британским: хотя у советских журналистов нет компьютеров, но зато у них есть отдельные кабинеты. Как у Князевой.
Невольно прислушиваясь к ее телефонным разговорам, я понял, что на одной линии у нее Нью-Йорк, собкор «Литгазеты» по США, а на другой — Кремль, пресс-бюро во Дворце съездов. При этом с Нью-Йорком Марина говорила нормальным голосом, а в Кремль ей приходилось кричать, потому что слышимости почти не было.
То разговаривая, то крича, Марина одной рукой налила мне чашку кофе, потом ладонью прикрыла нью-йоркскую трубку и сказала:
— Извини, у нас сегодня бардак — мы же выходим по средам. — И снова в трубку: — Алло! Фотографию Миши Барышникова мы уже дали в прошлом номере. Но если б ты мог взять у него интервью… Он сказал недавно артистам своего театра, что ощущает потребность переоценки прожитого. Что он имел в виду? Попробуешь? Ну, пока. — И закричала во вторую трубку: — Алло! Алло! Кто сейчас выступает? Опять Горбачев?! Что-нибудь толковое? Я говорю: толковое что-нибудь? Ч-черт? — и она в сердцах брякнула трубку о телефон, сказала мне: — Ну, ты представляешь? Кремля не слышно! Дожили! Я не знаю, как он думает перестраивать эту страну, когда тут даже телефонные линии прогнили! Как ты живешь?
— Мариша, — сказал я. — Ты моя последняя надежда. Не могу дозвониться Ельцину. Он мне сам дал свой телефон и обещал интервью. Но я звоню вторые сутки — телефон молчит, как могила.
— Ельцина я тебе дать не могу, но могу дать Бочарова, — с ходу сказала Марина таким тоном, словно распределяла дефицит в сотой секции ГУМа.
— А кто такой Бочаров?
— Как?! Ты не знаешь?! — и она так изумленно округлила свои вишневые глазки, что я застеснялся своего невежества. — Ах, да, ты же приезжий! — тут же простила меня Марина, уже набирая номер телефона. — Бочаров сегодня большой человек! Директор крупнейшего треста, экономист, автор закона об аренде и правая рука Ельцины, — и в трубку: — Михаил Александрович? Это Князева из «Литгазеты». Тут у нас в гостях американский писатель Вадим Плоткин. Он из International Press Association и хочет взять интервью у вас и у Ельцина. Спасибо, завтра утром он будет. Пока, — и, положив трубку, сказала мне: — Завтра в 8.00 в гостинице «Москва», его номер 612. Запиши, чтобы ты не забыл. Бочаров Михаил Александрович. Может, там будет и Ельцин, но этого он не гарантирует. Кто еще тебе нужен? Я усмехнулся:
— Спасибо, Мариша, ты волшебница! Но ту, кто мне нужен больше всех, ты, к сожалению, не знаешь. Ты когда-нибудь была в издательстве «Комета»?
