Московский полет

— Сейчас три, — ответил Виктор.

— А где ты был недавно?

— Я был в Штатах.

— В Америке?

Тут Сэм Лозински, явно заскучав, глянул на свои ручные часы (конечно, это уже были советские армейские часы «Командирские», купленные у уличных фарцовщиков), встал и сказал мне:

— Не возражаешь, если я уйду?

Я ответил, что, конечно, он может идти — он все равно не понимает ни слова в этой телепередаче.

— На Ратушной площади есть ночной бар, — сказал Сэм. — Мы договорились все встретиться там в девять вечера, отметить наш последний вечер в Советском Союзе. Ты придешь?

— Sure!

Он ушел, а я снова вернулся к экрану. Там опять был мой друг Виктор Мережко. Он говорил:

«…Другое дело, когда ты возвращаешься в свою страну, которую покинул вынужденно, и возвращаешься с желанием отдать себя, попросить даже прощения, покаяния. Ведь самое главное качество человека — это прийти с покаянием, даже если ты был изгнан. Приди в свой дом и покайся за грехи свои и за грехи того дома, из которого ты ушел…»

Я обалдел. Полная, еще невыпитая рюмка водки стояла передо мной, и вообще я не чувствовал себя пьяным. Но что за бред он несет с экрана? Я должен просить прощения за то, что был изгнан из этой страны? Почему? И у кого мы, изгнанники, должны просить прощения? У тебя, Витя? Или у Павлаша? Или у КГБ? «Самое главное качество человека — это прийти с покаянием…». Ну, это ты загнул, Витек! Я залпом выпил свою рюмку и тут же заказал еще. А на экране Марк Захаров сказал Виктору:

'— Нам надо закончить разговор с вопросительным знаком.

— Я думаю, что давай вернемся к Галичу и к Плоткину, — ответил друг моей юности Виктор Мережко, явно незаслуженно ставя меня вровень с феноменально знаменитым в России бардом Александром Галичем, который за пару лет до меня тоже эмигрировал из СССР и умер в эмиграции, — потому что жизнь этих людей так или иначе была сломана. Плоткин был преуспевающим кинематографистом, Галич был замечательным поэтом и драматургом. Я уверяю тебя, что Плоткин, который пишет сейчас за границей вот такие… — тут Витя сделал эдакий пренебрежительно-снисходительный жест рукой, — не всегда самого высокого класса романы, он бы здесь работал лучше. А он окунулся в совершенно другую почву, вступил на нее и стал писать то, что совершенно ему несвойственно. То, что он недостаточно хорошо знает. Он потерял сердце и стал работать только разумом…'

Я замер с рюмкой водки в руке — я не верил своим ушам. Витя! Витя Мережко! Друг юности! Мы с тобой последним рублем делились! Я твою дочку в ванночке купал! И ты, даже не читая моих книг, про меня эдак презрительно-снисходительно! Что я потерял сердце… Да уж лучше бы ты, Витек, сказал, как когда-то «Литгазета», что мои книги распространяет ЦРУ!

Чувствуя на себе взгляды всего бара, я с горящим от бешенства и стыда лицом слушал дальше. Марк Захаров спросил у Мережко:

'— А кто-то приобретает от того, что он уходит от родины?

— Нет, — быстро и твердо ответил Виктор.

— А Герцен? Не приобрел? — поймал его Марк.

— Герцен приобрел гражданство, я полагаю, — туманно ответил Виктор, — чувство гражданства.

— Нужно заканчивать наш разговор, — сказал Захаров. — Потому что нас могут отрезать от времени. Надо каким-то хорошим вопросительным знаком закончить. Вот можешь ты такой забросить вопрос, чтобы после нас долго думал видеозритель?

— Сейчас подумаю, — сказал Виктор. — Пусть пленка идет…

— А когда ты напишешь пьесу и принесешь в театр? — спросил Марк.

— В конце года, — сказал Виктор.

— Это ты знаешь, — улыбнулся Марк. — А на что же ты не ответишь?

— А ты бы смог уехать из этой страны? — вдруг спросил у него Виктор.

— Нет! — почти испуганно сказал Марк. И повторил: — Нет! Нет…

— Не хочешь? — улыбнулся Мережко, имея, конечно, в виду общеизвестный в России факт, что Захаров еврей, как Плоткин и Галич.

— Нет, не хочу! — твердо отмежевался от нас Марк Захаров.

— А как ты считаешь: вот те, кто уезжал, они правильно делали? — жал на него Виктор.

— Я думаю, что это индивидуально, — вынырнул мыслью Захаров и продолжил уже свободней, уверенней: — Каждый человек — хозяин своей судьбы, у каждого есть свой ангел-хранитель, каждый должен мерить жизнь своими критериями, я не хочу быть ничьим судьей…'

После этих слов они оба — и бывший друг моей юности Витя Мережко, и его новый еврейский друг Марк Захаров — исчезли с телеэкрана, а вместо них возник Александр Галич — пожилой, усталый, с гитарой. Он пел:

И все-таки я рискую
Прослыть шутом, дураком, паяцем!
И ночью и днем твержу об одном:
Не надо люди, бояться!
Не бойтесь тюрьмы,
Не бойтесь сумы,
Не бойтесь мора и глада!
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: «Я знаю, как надо!»
Кто скажет: 'Идите люди за мной!
Я вас научу, как надо!'.

Я заказал двойную порцию водки и, под хриплый голос Александра Аркадьевича, выпил за его светлую память. Когда мне было 13 лет, я играл в его пьесе. Когда мне было 30, я пил с ним водку в Болшево, а потом пришел в его квартиру у метро «Аэропорт» проститься с ним перед его эмиграцией.

А сегодня Витя Мережко сказал нам обоим — мне и ему, покойнику, — что, оказывается, мы должны просить прощения у России. Зато, что она выбросила нас в изгнание. Спасибо, друг. Я расплатился и вышел из бара.

Внизу, в холле, администраторша гостиницы помахала мне рукой:

— Господин Плоткин! Господин Плоткин! Можно вас на минуту?

Я усмехнулся: телевизионная слава стремительна, как августовский дождь. Не прошло и минуты после передачи, как меня уже узнают в лицо! Правда, еще через минуту — забудут, августовский дождь высыхает быстро. Я подошел к стенке с табличкой «Администратор».

— Стойте здесь! — сказала администраторша и поставила рядом с табличкой телефонный аппарат. — Сейчас вам будут звонить.

— Кто?

— Я не знаю. Междугородняя. Сказали, что будут звонить каждые десять минут, пока мы вас не найдем.

Я закурил, гадая, кто мне может звонить. Игорь Финковский по поводу интервью? Костя Зайко по поводу фильма? Рустам Ибрагимбеков насчет постановки «Кремлевских лис»? Какое-нибудь издательство с предложением издать мои книги в СССР? Или Семен и Левка Толстяк — просто так, проститься?

Я курил у стойки, остывая от злости к Мережко и наблюдая вечернюю суету в гостиничном вестибюле. По углам несколько фарцовщиков тихо нашептывали что-то иностранцам, предлагая, скорей всего, обмен валюты на рубли. В центре большая группа хорошо одетых западных немцев что-то громко обсуждала по- немецки. Две юные проститутки зацепили — я не поверил своим глазам! — Ариэла Вийски, профессора политологии. Взяв его под руки с двух сторон, они прошли с ним в лифт…

Тут телефон зазвонил короткими и частыми гудками. Я посмотрел на администраторшу, она сказала:

— Это междугородняя, вас.

Я снял трубку, сухой голос телефонистки требовательно сказал:

— Сочи вызывает Вадима Плоткина!

— Я слушаю.

— Говорите! — приказала кому-то телефонистка. И вслед за этим я услышал голос, от которого у меня мгновенно ослабли ноги.