— О, конечно. Спасибо! — обрадовался я. Во-первых, в глазах русских таможенников миниатюрная Мичико должна выглядеть еще менее подозрительно, чем Роберт Макгроу, а во-вторых, неизвестно, протрезвеет ли этот Роберт к утру настолько, чтобы доверить ему вывезти из СССР пленку с автографом Горбачева.
Тут музыка оборвалась, мы вернулись в наш угол. Но не успели выпить по дринку, как рядом с нами, в двери бара, возник Гораций Сэмсон. Срывая голос, он кричал бармену:
— Help!!! Help!!! Call the police! Murder. [Помогите! Звоните в полицию! Убийство]! — и повернулся ко мне: — Переведите! Убийство на улице! Здесь есть доктор?
Но бармен не нуждался в переводе, он уже набирал номер на телефоне. А Гораций рухнул на лавку рядом с нами:
— О, my God [О, Боже мой]! — и, закрыв лицо руками, стал раскачиваться, причитая: — Боже! Боже! Мы вскочили, крича наперебой: — Что случилось? — Кого убили? Кто?
— Где Норман?!! — Дайана Тростер двумя руками затрясла Горация за плечи. — Где Норман??? Ты вышел с Норманом! Ты вышел с Норманом слушать этих музыкантов! Где Норман???
— Не is o'key… Не is out there… With the victims…[С ним все в порядке. Он там, с жертвами…] — крикнул Гораций за дверь, на улицу.
Мы бросились к выходу. Но тут в двери возникло окровавленное лицо одного из уличных гитаристов, он крикнул что-то по-эстонски, вся эстонская молодежь тоже ринулась к двери и буквально вынесла нас по ступенькам наружу, на Ратушную площадь.
И мы увидели дикую, жуткую картину. Норман Берн сидел на совершенно пустой ночной Ратушной площади, прямо на брусчатой мостовой, и держал на коленях залитое кровью тело одного из молодых эстонских музыкантов. Растопырив правую ладонь, он прижимал ее к груди этого светловолосого парня, но густая алая кровь толчками выхлестывала через пальцы Нормана. А рядом с ним лежал на животе второй гитарист, и такая же алая кровь сочилась сквозь его белую рубашку и лужей подтекала ему под ноги.
А из-за ратуши уже с воем выскочили «скорая помощь» и синяя милицейская «Волга». Мы подбежали к Норману.
— Norman, are you o'kay?
— Yes… I am… — ответил он почти неслышно.
— Что тут случилось?
— Три русских свиньи… они подошли к музыкантам, пырнули их ножами и ушли. Просто.
— Боже мой! — сказала Дайана. — За песню?
— Ну и страна! — произнес кто-то из немецких туристов, стоявших рядом.
50
Ясно, что после этого нам было уже не до сна. Сначала три следователя милиции прямо в вестибюле гостиницы «Виру» выспрашивали у Нормана и Горация приметы убийц, а потом мы до утра названивали в больницу, чтобы выяснить, что с этими музыкантами — выживут или нет? Но ни по-русски, ни по-английски мы не могли ни от кого добиться внятного ответа или хоть какой-нибудь информации. И даже в утренних газетах не было ни слова об этой кровавой драме. Дэнис Лорм тут же предположил, что эстонские газеты решили скрыть это убийство, чтобы не вызвать ответную волну убийств русского населения.
— Как только здесь начнут убивать русских, Кремль тут же введет сюда войска и объявит тут военное положение, — сказал всезнающий Дэнис, когда мы грузили в автобус свой багаж, чтобы ехать в порт. — Am I right, Vadim?
Я кивнул, стоя возле автобуса и все надеясь, что Аня вот-вот появится. Но ее не было.
— Нам пора ехать, — сказала мне Оля, наша интуристовская гидша, потому что все уже сели в автобус, а я один торчал у входа в гостиницу.
Я вздохнул, поднялся в автобус и стал у заднего окна. Автобус тронулся. Узкие и по-утреннему пустые таллиннские улицы стелились позади него. Редкие прохожие шли по тротуарам, несли в авоськах какие-то продукты. Кто-то проехал на велосипеде. На чьем-то подоконнике лежала сытая кошка, грелась на солнце. Из боковой улицы показался трамвай. А морской балтийский бриз тихо шевелил на домах национальные эстонские флаги. Город жил так, словно ничего не случилось. В порту, у причала, высился «Георг Отс». Этот трехпалубный лайнер финны взяли у СССР в аренду и возят на нем пассажиров из Таллинна в Хельсинки.
Я стоял в вокзальном зале, в самом конце нашей очереди на таможенный досмотр. Я все еще надеялся дождаться Аню. Если она не успела на прямой рейс «Сочи — Таллинн», то как она летит — через Москву? Ленинград? Киев? Наши без помех проходили досмотр. Барри Вудстон, потея и нервничая, тащил к таможенной стойке огромную картонную коробку со старинным русским самоваром явно музейной ценности. Конечно, он купил этот самовар у каких-нибудь фарцовщиков, которые толпами крутятся у гостиниц, но пропустит ли таможня старинный самовар без письменного разрешения Министерства культуры СССР? Пропустили, не сказав ни слова.
Следом за Барри шла Мичико Катояма со своими двумя чемоданами на тележке. Я замер. У Мичико были все мои блокноты, магнитофонные кассеты и пленка с автографом Горбачева. Вот она шлепнула на стойку таможенника свой паспорт и таможенную декларацию, вот положила перед ним целую коробку с тремя дюжинами фотопленок, чтобы не просветили эти пленки рентгеном, вот глянула в лицо таможенника своими темными фарфоровыми глазками… Он скользнул взглядом по ее чемоданам, вытащил из ее паспорта вкладыш-визу и декларацию, отдал ей паспорт и продвинул по стойке коробку с пленками.
— Проходите. Следующий.
Мичико прошла, взяла свои пленки и ушла на посадку, не оглянувшись. Молодец!
Следом за ней шел Ариэл Вийски с мешками под глазами… Потом — шумный и еще под хмельком Роберт Макгроу… Потом — полковник Лозински… За ним — Дайана Тростер… Норман Берн…
Каждый из них на прощанье говорил что-то теплое нашей русской гидше Оленьке, дарил ей сувениры и свои визитные карточки, приглашал в гости и шел на таможенный досмотр. Дэнис Лорм с охапкой свежих немецких газет в руках… Гораций Сэмсон, осунувшийся и повзрослевший лет на десять… Моника Брадшоу, увешанная фотоаппаратами… Питер Хевл… Старички Огилви из Вирджинии…
Джон О'Хаген повернулся ко мне, спросил:
— Ты нервничаешь?
— Нет, — сказал я. — Почему ты спрашиваешь?
— Ты все время крутишься и смотришь назад. Ты хочешь остаться?
Я улыбнулся, отрицательно покачал головой:
— Нет, — и повторил твердо, как Марк Захаров: — Нет!
Он шагнул к таможеннику и положил перед ним на стойку свой паспорт. Я повернулся к Ольге:
— Всего хорошего, Оля. Привет вашей маме.
— Счастливо вам, — сказала она. Я взглянул на входную дверь таможенного зала, но дверь не шевелилась. Ани не было.
Я шагнул к стойке, положил перед таможенником свой паспорт с визой-вкладышем и таможенной декларацией. Но теперь рядом с таможенником стоял еще один — с волчьим лицом, в кителе и с погонами майора таможенной службы.
— Откройте ваш чемодан, — сказал мне таможенник.
Я даже обрадовался: эта проверка даст мне еще минуту! И сказал им с улыбкой:
— С удовольствием!
Но проверка длилась не минуту, а десять. Они тщательно, как когда-то Алеша в шереметьевском аэропорту, прощупали всю мою одежду — каждую складку запасных брюк и пиджака, все грязное белье, накопившееся за поездку, куртку-дождевик, так и не раскрытые мной пакеты сухофруктов и даже пластмассовую бутылку «Pepta Bismol». Потом простучали дно и крышку чемодана, открыли магнитофон. Но в магнитофоне не было кассеты. — Вытащите все из карманов, — приказали они. Я вытащил из карманов какую-то мелочь, сигареты, зажигалку, кошелек с кредитными карточками. Положил на стойку.
Они проверили кошелек, потом майор спросил:
— Вы кем себя считаете? Вы журналист или писатель?
— И то, и то, — сказал я.
— А где ваши блокноты, кассеты?
