трудом добралась до кассы и взяла билет аж на послезавтра.
И тут я услышала, как какой-то молодой мужчина с таким же, как у меня, билетом на послезавтра просил диспетчершу пропустить его на летное поле, к самолету, который вылетал в Москву сейчас.
— Я — артист театра на Таганке, — говорил он ей. — Мне кровь из носу нужно завтра быть в театре, иначе сорвется спектакль.
При этом он украдкой сунул той девушке-диспетчеру плитку шоколада, и она сказала негромко, чтоб не слышала очередь:
— Ладно. Бегом вот сюда, посадка уже закончилась. Но я ничего не видела…
Мужчина нырнул за стойку к служебному выходу на летное поле, я — за ним.
— Куда? — крикнула мне диспетчерша.
Но я уже пробежала вместе с ним через дверь, и она не стала нас догонять, ее осаждала очередь крикливых пассажиров с детьми.
Мы выбежали на летное поле. Вдали, с уже включенными огнями и пустым трапом, по которому давно поднялись пассажиры, стоял готовый к отлету самолет.
— А ты куда? — крикнул мне на бегу мужчина.
— Туда же, в Москву!
Мы добежали до самолета, на верхней ступеньке трапа стояла стюардесса, она крикнула нам:
— Все! Посадка окончена! Мест нет!
— А где командир? Командир на борту? — крикнул ей снизу этот артист.
— Я сказала — все. Посадка окончена! И в это время мы увидели экипаж — трое мужчин в летной форме шли по летному полю к самолету от здания аэровокзала: посреди пожилой, лет сорока семи командир, плотный, коренастый крепыш в темно-синем форменном костюме, и с ним два молодых, лет тридцати — второй пилот и штурман.
Артист поспешил к ним навстречу, я невольно потянулась за ним. Встретив их, он стал втолковывать командиру что-то о завтрашнем спектакле в московском театре, о том, что ему кровь из носу нужно быть к утру в Москве, а тем временем вся эта троица внимательно поглядывала на меня, и, наконец, командир сказал:
— А это кто? Тоже артистка?
— Ну… в общем… — замялся артист, чувствуя их явный интерес к моей персоне.
— Ну, если она меня поцелует… — сказал вдруг командир, усмехаясь, — я найду для вас пару мест.
Артист повернулся ко мне и тут же сыграл естественную непринужденность:
— Конечно! Какой может быть разговор?!
И тогда я — ничего больше не оставалось, представьте себе пустое ночное летное поле, готовый к отлету самолет и несколько фигур у трапа — я подошла вплотную к командиру самолета и на глазах у его помощников и стоящей на трапе стюардессы обвила его за шею руками, приподнялась на цыпочки и крепко поцеловала прямо в губы. Практически я почти висела на нем, держась за его шею двумя руками, и тело мое соприкасалось с его телом, и тут я почувствовала ногами, что там, в его штанах за ширинкой тоже наметилось оживление. Я расцепила руки, опустилась на асфальт летного поля и весело посмотрела ему в лицо.
Он усмехнулся и сказал:
— Прошу в самолет.
Самолет действительно был забит пассажирами до отказа, и потому стюардесса усадила нас с актером не в пассажирском салоне, а между ними — в отсеке у входной двери на двух откидных стульчиках.
Когда самолет взлетел, стюардесса принесла нам плед на случай, если будет холодно, и через час, когда пассажиры первого и второго салонов уснули, мы с актером оказались совершенно одни в этом отсеке. Собственно, нас тут и с самого начала почти никто не беспокоил — у пассажиров первого салона туалет впереди, а для пассажиров второго салона — сзади.
На этих откидных стульчиках-сиденьях не было подлокотников, поэтому ничто не отделяло меня от актера, мы с ним оказались бок о бок и локоть к локтю, а потом, когда в полете, стальная дверь самолета покрылась изнутри изморозью на заклепках и вдоль шва, и стало действительно холодновато — мы с ним завернулись в один плед, он обнял меня за плечи, я прикорнула у него на плече, и оба мы попробовали вздремнуть.
Но я не спала. В конце концов, я впервые в жизни познакомилась с настоящим артистом из настоящего театра — да еще из какого — из Театра на Таганке!
Когда мы поднимались по трапу в самолет, он сказал командиру, что приглашает его на любой спектакль в свой театр на Таганке и гарантирует лучшие места.
А мне, едва мы остались одни в отсеке, сказал:
«Молодец, выручила, как настоящая артистка. Сколько тебе лет?»
— Пятнадцать, — соврала я, чуть прибавив, и мне показалось, что это его несколько разочаровало, он призадумался.
Потом мы еще поболтали немного, я рассказала ему о спортивных сборах, а он назвал мне несколько фильмов, в которых он снимался и снимается сейчас, и я вспомнила, что, действительно, видела его лицо в кино.
Наконец мы затихли под пледом. Он сказал, что устал за день, была трудная киносъемка, а утром ему уже нужно в театр на репетицию. И затих, задремал. А я все не спала. Моя голова лежала у него на плече, я слышала его ровное дыхание, и ощущала у себя на плече тяжесть его руки, и все гадала — спит он или не спит, неужели он может вот так легко, без всяких, спать, обнимая меня?
Что я для него — пень? Пустое место? Уродина какая-то?
На меня обращали внимание чемпионы страны, тренер белорусской сборной, между прочим, четыре дня меня обхаживал, а на стадионе, когда я сидела в спортивном купальнике на скамье запасных, — с меня десятки мужиков глаз не сводили…
А он… Ну, подумаешь, артист!
Конечно, у этих артистов десятки красивых женщин, а на Таганке, когда они выходят после спектакля, толпа девчонок с цветами поджидает их у выхода, я сама видела, и они там, безусловно, могут взять себе любую, и все-таки…
Неужели он спит? Сколько ему лет? Тридцать или тридцать три? И почему он спросил у меня сколько мне лет? А если бы мне было шестнадцать или семнадцать, он бы тоже вот так спокойно спал?
Я пошевелилась чуть-чуть, будто во сне. Он тоже шевельнулся, не открывая глаз.
— Вы не спите? — спросила я негромко.
— Сплю, — сказал он, но рукой чуть плотней прижал меня к себе, а вторую руку под пледом вдруг положил мне на грудь.
Я замерла. Вот те раз! Что делать? Вот так сразу — руку на грудь! Сбросить? Отодвинуться? Выскочить? Или просто убрать его руку своей рукой и сказать: «Не надо». Но тогда он действительно решит, что я маленькая девчонка, и уснет себе, и не видать мне знакомства с настоящим артистом из Театра на Таганке…
Так я сидела, замерев и не зная, что делать, но и он не шевелился, и дышал ровно и спокойно, как во сне. В конце концов, подумала я, ну и пусть лежит его рука где лежит, если ему так удобно, он ведь больше ничего и не делает — ну положил руку на грудь, и все. Действительно, так даже удобней сидеть и — немножко приятно чувствовать мужскую руку у себя на груди.
Неожиданно его пальцы чуть шевельнулись, слабо, почти неслышно сжав мою грудь, и это тоже оказалось приятно, и я снова не отреагировала, не шевельнулась, не запротестовала.
Теперь в ночном полумраке самолетного отсека мы оба сидели с закрытыми, как во сне, глазами, не шевелясь, но под пледом, укрывавшим наши плечи, началась своя возбуждающаяся жизнь.
Мерно и мощно гудели двигатели самолета, в салонах самолета спали пассажиры, внизу, под нами, на глубине нескольких тысяч метров была земля, а здесь, в небе, под пледом «Аэрофлота» рука моего соседа спокойно расстегнула пуговички на моей блузке, потом — переднюю застежку бюстгальтера (я сделала короткое, неуверенное движение сопротивления, но его вторая рука чуть сильней прижала меня к нему), и вот он уже держит ладонь у меня на груди, обнял этой ладонью всю грудь и несильно, приятно мнет ее, гладит сосок, а другой рукой чуть приподнимает мое лицо за подбородок и целует в губы. Приятная волна
