истомы идет по мне от груди и целующихся губ куда-то в живот, в ноги…
Мы целуемся долго, все крепче. Его мягкие теплые губы держат мои губы, и я чувствую ими его влажные зубы и кончик его сильного языка, я слышу, чувствую, как он гладит мою грудь, потом живот, потом вторую грудь и снова живот, и у меня замирает дыхание от истомы и просыпающегося желания, и я чуть шевелю губами в ответ на его поцелуй.
Теперь его рука уверенно, властно гуляет по моему телу. Грудь, живот до кромки трусиков и джинсов, потом плечо, шея, и снова грудь.
Тем временем, все больше распаляясь, мы целуемся, и мой язык уже у него во рту. От этих поцелуев мое сознание отлетает куда-то за борт самолета, мы и так в поднебесье, но теперь я еще и внутренне куда-то лечу, воспаряю, и только ощущаю, что его рука все чаще упирается в край трусиков и джинсов, а потом — как раз тогда, когда внизу моего живота появляется какое-то новое, уже сверлящее жжение, или нет — какое-то теплое пульсирование, — именно в ЭТОТ момент его рука вдруг ныряет мне под резинку трусиков и ложится именно туда, где что-то легко и тепло пульсирует.
Я задохнулась, дернулась было, но он крепко обнимал меня другой рукой и не отпускал моих губ, а вторая его рука плотно лежала в самом низу моего живота, будто успокаивая пульс.
Я почувствовала, как его указательный палец лег на губы влагалища, и я испугалась, что он сейчас просто проткнет там все этим пальцем, но он сказал в этот момент негромко:
«Нe бойся, я не пойду дальше…»
И, действительно, он только мягко, приятно-нежно прижимал свой палец к этим губам, и я ощутила, как что-то влажное появилось там из меня, и это влажное смочило его сухой, чуть шершавый палец и сделало его еще приятней, нежней.
Теперь он перестал меня целовать, теперь мы сидели просто обнявшись под пледом, и все мое существо сконцентрировалось на этом нежно-легком, уверенном и приятном поглаживании его ладони и пальцев внизу моего живота, где я сочилась истомой и непонятным желанием. Второй рукой он взял меня за локоть и направил мою руку к своей ширинке и прошептал: «Расстегни там», но я и без него знала, что он хочет, и привычной рукой нырнула к нему под трусы.
Горячий, вздыбленный член его оказался у меня в руке, я обняла его ладонью и стала медленно и нежно водить вверх и вниз, в такт движению его пальца у меня на влагалище. Но резинка его трусов мешала мне, мне было неудобно, и тогда он сказал:
— Опусти! Опусти мои трусы и брюки!
— Вы с ума сошли!
— Ерунда. Все спят. Под пледом ничего не видно. Давай! — сказал он весело, и мне вдруг тоже стало весело от этого приключения, и он чуть приподнялся на сиденье, а я двумя руками сняла с него брюки и трусы до колен, и теперь его освобожденный член был весь у меня в руках, он подрагивал, пульсировал.
— Сядь ко мне на колени, — сказал он вдруг.
— Да вы что! Сюда же могут войти!
— Ерунда! Ты сядь боком. Под пледом ничего не видно. Давай!
Он чуть приподнял меня рукой, под низ моего живота, а когда я садилась к нему на колени, он вдруг быстро, ловко спустил мои расстегнутые джинсы и трусики, и я — практически голая — оказалась у него на коленях, а его член уже вместо пальца оказался у меня меж ногами. Каким-то непроизвольным движением я сжала его коленками. Крепко — как клещами.
Он заерзал. Держа меня двумя руками за бедра, он попробовал приподнять меня — не вышло, попробовал разжать мои ноги, но, хотя я не рекордсмен по плаванию, но ноги у меня крепкие, я судорожно сжимала их.
— Ты девочка? — спросил он.
— Да.
— Ч-черт! — сказал он с явной досадой. — Ладно, садись на место.
И сам стал одевать мне спущенные трусики и джинсы.
Я села на свое место рядом с ним и затихла, я уже догадывалась, что сейчас произойдет — сейчас он заставит меня сделать ему минет, но он все медлил.
Он сидел, тяжело дышал, лениво обнимая меня одной рукой, голова откинута, глаза закрыты. Мне было жалко и его и себя. Мне очень хотелось продлить то наслаждение истомой, которое родилось под его ладонью внизу моего живота, и я знала, что оно продлится во время минета, но не полезу же я сама к нему в ширинку.
Укрытые пледом, мы сидели молча и разгоряченно.
Вялой рукой он снова взял меня за локоть и направил мою руку к своему члену.
Я нашла его член и стала гладить, чуть сжимая. Толстый ствол был уже напряжен до предела. И тогда он сильной рукой вдруг нажал мне на затылок и сказал, как когда-то Виталий Борисович:
— Поцелуй! Я прошу тебя: поцелуй!
Наверно, он думал, что и тут я ничего не умею.
Но укрытая пледом, я с удовольствием принялась за знакомое дело.
Он застонал от удовольствия, новое желание и истома родились внизу моего живота, но тут он кончил, сперма ударила мне в рот, я еле успевала сглатывать.
Обессиленный, он с закрытыми глазами откинулся к стене, и я выпростала из-под пледа голову, утерла губы и тоже откинулась, дыша открытым ртом и слушая, как колотится мое сердце и как там, внизу живота живет неутоленное жжение.
И в эту минуту в отсеке появился командир самолета.
Он посмотрел на нас, решил, что артист спит, и поманив меня жестом к себе, спросил тихо:
— Хочешь посмотреть кабину летчиков?
Я заерзала, незаметным движением застегнула джинсы и еще повозилась немного, застегивая под пледом блузку. Потом осторожно, будто артист и на самом деле спит (он замер под пледом со спущенными брюками и притворился спящим), я аккуратно выбралась из-под пледа, не открывая артиста, и ушла за командиром самолета.
Войди он пару минут назад — хорошую бы он увидел картину!
Через первый салон со спящими пассажирами командир самолета провел меня к двери в пилотскую кабину и открыл ее.
За дверью была небольшая рубка штурмана. Конечно, это командир сказал мне, что это рубка штурмана. Здесь в окружении больших ящиков с мигающими глазками сидел молодой тридцатилетний блондин штурман, а потом была еще дверь, и когда командир открыл ее, я ахнула от восторга.
Через стеклянную конусообразную кабину я увидела рассвет с высоты семи тысяч метров — я не могу это описать!
Далеко впереди нас перистые облака были окрашены оранжево-зеленым светом восходящего солнца, внизу, далеко-далеко внизу, сквозь облака была видна земля — вся, как лоскутное одеяльце в стежках речек, и самолет плыл над ней в окружении каких-то огромных, ватно-белых хлопьев облаков. Нет, я все равно не могу этого описать…
Второй пилот — командир назвал его Володей — сидел справа в глубоком кресле, держал руку на какой-то рогатине (командир сказал мне, что это штурвал), над ним была большая панель с разными приборами и лампочками. Точно такое же кресло с такими же приборами и штурвалом было пусто слева, и командир вдруг сказал мне:
— Садись, поведи самолет.
Я посмотрела на него с испугом, но он улыбался поощрительно.
Я расхрабрилась и залезла в пустое кресло, но тронуть штурвал самолета я, конечно, боялась.
— Смелей! — усмехнулся командир. — Берись за штурвал.
Он взял мою руку и положил ее на штурвал, и теперь моя рука была на штурвале самолета, а на моей руке — рука командира, и он сказал второму пилоту:
— Убери автопилот.
И вот я чувствую, как сильная, уверенная рука командира чуть нажимает мою руку, и штурвал чуть-чуть, на сантиметр уходит вперед, и вижу, как земля и горизонт падают вниз, а мы словно идем вверх и вверх. Я
