пациент, который – по всем канонам – просто обязан был если и не умереть, то остаться безмозглым созданием, лишённым сознания и способным лишь на 'растительный' образ жизни,– этот пациент не просто остался жить, но и стал трезвенником, а впоследствии учился так, что лишь прошлые грехи помешали ему получить диплом с отличием. Он не только бросил пить, но начал выступать с лекциями о вреде пьянства. Но всё это было потом. А тогда, в клинике, где он провёл около месяца (рана всё же нагноилась), он рассказывал Алексею невероятные вещи. Оказалось, что он помнил всё: и о чём говорила спасавшая его бригада, и как звали её членов, и как обсуждали его глупость и неизбежную гибель головного мозга, если удастся сохранить ему жизнь. Он рассказывал, что видел и себя на операционном столе, и бригаду со стороны, откуда-то сверху. Говорил, что его взяла досада и такое раскаяние за пьянку и эту глупость с водосточной трубой, что у него 'в глазах потемнело и пришла мысль: если бы меня спасли, я бы стал совсем другим'. А что было после этого, он вспомнить не мог. Ещё он просил никому об этом не рассказывать, 'а то в психбольницу отправят!'
Психиатр действительно приходил, благо кафедра психиатрии располагалась в психоневрологическом диспансере по соседству со Второй клиникой. Никаких отклонений психиатры кафедры у недавнего покойника не нашли, а своих рассказов Алексею пациент им не повторял.
Как бы то ни было, но этот случай стал для Алексея на несколько месяцев одной из основных тем размышлений. Он очень сожалел о том, что не было возможности поговорить с уехавшим преподавателем нормальной физиологии и с его приятелем-изобретателем Володей. Однако выходило, что изобретатель- самоучка был прав: душа – не душа, но нечто нематериальное, каким-то образом связанное и с жизнью, и с сознанием, существовало. И выходило, что это Нечто было непонятно как связано с материальным телом, но не накрепко, а динамично.
Это Нечто могло, хотя бы на какое-то время, обособляться от физического тела, существуя самостоятельно. Оно координировало и руководило деятельностью, жизнеспособностью материального тела: как иначе объяснить, что спустя более получаса после остановки сердца, то есть, наступления клинической смерти, жизнь упавшего с третьего этажа студента-пьянчуги восстановилась? Возобновилась не во время действий реаниматоров, а когда они уже оставили свои попытки, не давшие результата. Прекратили их, когда все сроки вышли.
Алексей счёл, что такое его (да и того инвалида– изобретателя Володи) представление о наличии некой нематериальной субстанции жизни согласуется с предположением о наличии трёх компонентов мироздания – невещественной (которую он до сих пор связывал с информацией), вещественной и связующей их полевой. 'Может быть, – думалось студенту, – это и есть биополе?' Но тогда получалось, что оно структурировано и может хотя бы на время отрываться от своего носителя – физического тела человека. А чем же тогда это биополе видит? Может быть, так же, как и Роза Кулешова, о которой совсем недавно так много писали и в газетах, и в серьёзных журналах? Ответа не было. Зато были другие дела и заботы. Так что Алексей, что называется, на долгое время отложил проблему в долгий ящик. На всё его не хватало, а он ведь не собирался бросать избранной профессии, хотя и мелькала мысль, что, пожалуй, и в других науках нашлось бы, чему посвятить своё время.
На предпоследнем, пятом курсе во время цикла психиатрии группу, состоящую из восьми студентов, включая Алексея, ежедневно вёл доцент Шестаков, автор учебного пособия. На одном из занятий он в качестве иллюстрации так называемого синдрома Кандинского-Клерамбо, разобранного накануне, привёл из палаты в учебную комнату восемнадцатилетнего парнишку-шизофреника. Звали его Миша Коган. Когда больного расспрашивали о самочувствии, он почему-то сразу же начинал доказывать, что он не еврей, а англичанин, что сейчас 1943 год, и что все 110 мы – и он, и доцент кафедры психиатрии, и студенты – находимся в Германии, в Фульде. При этом он в деталях описывал этот германский городок, называл имя бургомистра, начальника гестапо и других видных городских жителей. Больной ничего не помнил из своего действительного прошлого. Родителей своих называл, как оказалось, вымышленными именами. Всё остальное, что говорил этот больной, точно соответствовало разбиравшемуся на занятии синдрому Кандинского. Вдруг, посредине беседы Миша запнулся, а затем с важным видом изрёк, что послезавтра пойдёт дождь, потом всё замёрзнет, и на следующий день санитарка Маша поскользнётся на льду и упадёт прямо на крыльце диспансера, сломав правую руку. Затем, как ни в чём не бывало, Миша продолжил рассказ о том, как ему космической пылью выжигали лёгкие.
Выглядел этот больной, по мнению Алексея, очень уродливо, неприятно: густые иссиня чёрные курчавые волосы не могли скрыть неправильной формы его черепа, как бы сплюснутого с боков и с плоским затылком; нос был даже для еврея слишком длинным, а зубы редкими; ноги короткие, а руки, наоборот, чуть ли не до колен. Алексей спросил у преподавателя, а не было ли родовой травмы, не использовались ли акушерские щипцы. Борис Иванович, руководивший группой студентов, внимательно взглянув на Алексея, дал отрицательный ответ. Потом, в свою очередь, поинтересовался, почему возник такой вопрос. Алексей ответил, что находит у пациента множество признаков дегенерации, но форма черепа может, по его мнению, объясняться и родовой травмой. Доцент улыбнулся, удовлетворённо кивнул головой и перечислил ещё несколько признаков вырождения, не названных Алексеем. В заключение он добавил, что есть серьёзные авторы, которые связывают не только шизофрению, но и другие психические болезни прежде всего с вырождением. На этом занятие в тот раз и закончилось.
Начиная с четвёртого курса, в медицинских институтах Советского Союза использовалась цикловая система преподавания: определённое время – от двух недель до трёх месяцев (в зависимости от дисциплины) практические занятия со студентами проводятся только по одному предмету, по которому они получают ежедневные задания, не считая одной – двух ежедневных лекций по другим предметам. Это позволяло, среди прочего, проследить за течением болезни у больных, закреплённых за студентами.
А в случае с 'Мишей-англичанином' произошло следующее: через два дня действительно наступила первая оттепель – очень рано! Пошёл дождь. А на другой день ударил мороз, машины едва ползали по городу из-за гололедицы, а санитарка психдиспансера Маша и в самом деле упала на крыльце, заполучив при этом 'перелом правой лучевой кости в типичном месте'. Никто из остальных студентов группы не связал происшедшее с предсказанием больного Когана, но Алексей решил поговорить с 'шизиком' – так за глаза прозвали студенты Бориса Ивановича Шестакова. Он и в самом деле был несколько странноват и и своими манерами напоминал больных. Как говорили сами преподаватели кафедры психиатрии, 'нет психиатра без псишинки'. Впрочем, это не мешало студентам относиться к доценту, автору учебного пособия, с искренним уважением.
Объяснение Бориса Ивановича совершенно не устроило Алексея: тот ссылался на метеорологическую чувствительность многих больных – не только психиатрических, на высокую вероятность упасть во время гололедицы, да на таком ещё крыльце, как у входа в диспансер, да при такой комплекции, как у тёти Маши. Алексей поблагодарил доцента, попрощался (это было после занятий) и отправился в областную библиотеку. Там он без особого труда нашёл то, что искал: старую карту города Фульды в Германии. И хотя карта не была ни довоенной, ни, тем более, времён гитлеризма, пытливый студент убедился, что Миша Коган, никогда не бывавший далее Семилук, действительно прекрасно знаком с городком, о котором рас сказывал студентам группы Алексея на первом занятии. Несколько дней спустя Алексей через знакомых из университета узнал и имя бывшего бургомистра Фульды: Миша и тут оказался прав! Имя начальника гестапо узнать не удалось, но и полученных сведений было более чем достаточно, чтобы прийти к выводу: какие-либо случайности всех этих совпадений исключались!
Выходит, совершенно не ориентируясь ни в своей личности, ни в пространстве, ни во времени, ничего не зная о настоящем, – Миша Коган знал прошлое и предвидел будущее! К сожалению, пока Алексей смог собрать эти сведения, цикл психиатрии закончился, встретиться с 'англичанином' больше не было возможности. Всё время опять заполнили другие дела и заботы, не связанные ни с точным знанием будущего, ни с 'ложной' (но точно соответствующей действительности) памяти о прошлом: Алексей в то время готовил заявку на изобретённый им медицинский прибор, регулярно – по расписанию экспериментальной лаборатории кафедры – ставил опыты на собаках, за которыми, к тому же, надо было и ухаживать после произведённых им операций. На кафедре частной хирургии бытовало убеждение, что к концу института у Алексея будет готова кандидатская диссертация или, как минимум, окажется полностью завершенной экспериментальная часть. Так оно и вышло, но. это всё пришло позже. А пока что Алексей опять отложил необъяснённые сведения в тот долгий ящик, где уже лежали сведения об умершем и
