вот и этот миг стал для Андрея дорогим и добрым, дом посветлел, вроде в нём подняли потолки, расширили окна, будто вкатилось игривое солнышко, высветило каждый уголок.
Они поели молча, время торопило, почти два огорода за день посадить – нешуточное дело, и только когда закончили, Андрей предложил:
– Возьми домой масло, Ольга!
– Зачем? Не надо…
Хорошее настроение, которое словно с приходом Ольги вошло в дом и вселилось в Андрея, подтолкнуло его к весёлому разговору:
– Вы знаете, у нас до войны Олдоша приходил из Шехмани. Блажной, люди его кормили, давали хлеба на дорогу. А он этот хлеб деревенским собакам отдавал. Пришёл к нам, обращается к матери: «Молодая, – он так всех величал, – давай я твоей собаке хлебушка дам». «Не надо», – отвечает мать. А он приплясывает, радостно говорит нараспев: «Ты говоришь – не надо, а я говорю – надо, ты говоришь – не надо, а я говорю – надо». И с песней шёл собаку кормить. Вот и я говорю – надо. И спорить не следует. Считай за блажного!
Кажется, с лёгким сердцем восприняла этот рассказ Ольга, сказала с усмешкой:
– Надо так надо – возьму!
Собрался на конюшню Андрей, а Ольгу попросил готовить семена. Надо порезать некоторые клубни – так практичнее, меньше потребуется. Ольга вооружилась ножом, в сенях насыпала картошку в вёдра, принялась за дело. Сноровисто работала, ловко, Андрей даже залюбовался её быстрыми движениями.
Андрей шёл на конюшню, и где-то глубоко внутри у него возникло сначала неприметно, а потом уже осознанно, твёрдо: в это трудное время надо держаться им с Ольгой рядом. Вот у него молоко пропадает, а у Ольги – малыш, ему оно полезно. Или мужские руки потребуются, скажем, ту же картошку перепахать. Людей сейчас должна объединять общая беда.
Он вернулся домой с лошадью в поводу, разыскал за сараем соху – ещё в военную пору кузнец Семён Андреевич отковал для отца. Долго искал палицу – широкую, похожую на лопату, вставку, выполняющую роль отвала, в душе ругнулся на Лёньку – видно, пострел куда-нибудь засунул. Но напрасно ругался – палица подсунута под пелену сарая, надёжно прибрана.
Он заглянул в сени, спросил:
– Готово?
Ольга приподнялась, красивым движением руки смахнула растрепавшиеся волосы со лба:
– Готово!
– Ну, тогда к тебе поехали?
Губы у Ольги шевельнулись в улыбке, и впервые Андрей рассмотрел, что она не такая уж угловатая, как ему она показалась в первый раз, и глаза у неё живые, открытые, и вот эта приметная улыбка… Бывает, всё забываешь в человеке, истирает память его облик, а вот улыбку, усмешку, тонкую дрожь губ память держит всю жизнь. Вот и у него ворохнулось сердце, будто от испуга, и лёгкая дрожь пробежала, как от крика из темноты.
Они привели лошадь на огород к Ольге, вскоре приплыла, другого слова не подберёшь, бабка Татьяна с Витькой. И хоть давно Андрей не держался за чепыги сохи, первую борозду он провёл как по линейке. Пока сажали женщины грядку, он отдыхал, присел на межу. И сразу подскочил Витька, закрутился как волчок, начал задавать вопросы. Забавный малыш! Голос чистый, звучный, волосы выгоревшие, белёсые. В глазах – голубых, как у Ольги, – сейчас светилось живое любопытство, интерес.
– Дядь Андрей, а ты на фронте воевал? – опять задал вопрос Витька.
– Воевал…
– Немцев много убил, а?
– Ладно, брат, – засмеялся Андрей, – вон уж женщины заканчивают сажать, мне надо новую борозду им нарезать.
Витька коротко острижен, машинкой «под нуль» парня оболванили, как солдата-новобранца, нос прямой, длинный, лицо с выступающим подбородком. Он как-то по-взрослому серьёзен, смотрит изучающе. И сейчас сказал решительно:
– Они – не женщины…
– А кто ж они? – удивился Андрей.
– Они – моя мама и бабушка Таня.
– Ну ты даёшь, Витёк…
Он снова взялся за чепыги, крикнул на лошадь. Опять заструилась под ногами земля, лёгкий воздушный пласт рассыпался, как пена. Работать было легко, и вообще у Андрея поднялось настроение. Когда поравнялся с Ольгой, неожиданно даже для самого себя подмигнул ей дружески. Наверное, он смутился, но Ольга улыбнулась мягко, как утром, и на душе воцарились мир и покой.
Посадку огорода у Силиных они закончили часам к двум, и Андрей решил поскорее перегнать лошадь к себе, пустить её на пустырь – пусть походит, подкормится. В это время можно и самому подкрепиться.
Он шёл за сохой и неожиданно перед домом повстречался с Бабкиным. Видимо, тот направлялся после обеда на конный двор.
– Никак в зятья к Силиной определился, Андрей? – Бабкин вопросец этот задал с едкой ухмылкой, оголив рот.
Глухов поморщился – не может человек без пошлых намёков, но ответил спокойно:
– Ага, в зятья…
– Мать у меня, покойница, такую притчу рассказывала, – Бабкин остановился, закатил глаза. – Про зятьёв, стало быть. Будто бы идёт по лесу зять и видит, как заяц осину грызёт… «Ну как, зайчик, горька осинка-то?» А заяц в ответ: «Да не горше, чем ты в зятьях живёшь». Ну как?
– Мудрый заяц, ничего не скажешь. На вас похож… Фыркнул Бабкин, не ожидал, видимо, такого дерзкого ответа, но ничего больше не сказал – пошёл прямой, как жердь.
Они работали дотемна. Андрей притомился, пришлось скинуть гимнастёрку, она промокла совсем, будто под свирепым ливнем, стала комом. Но рубашка бязевая была не суше, пришлось и её сбросить. Стало легче ходить за сохой.
Видно, устал и Витька за долгий день – он возился на меже, а потом уснул, опрокинулся в мягкую траву, смежил свои глазки, засопел ровно. Эх, хорошо пареньку! Никакие заботы его не терзают. Спит, и наверняка, видит сейчас красивые сны, где, как в сказке со счастливым концом, всё чинно и ладно, царят мир и благополучие. Когда это у него было? Так давно, что вспомнить трудно, тяжкое время всё заслонило, выветрило, как в кино – самые радостные кадры вырезало, и остались в памяти только серые будни, война, голод, потеря близких людей.
На память пришёл один эпизод из их детства с Лёнькой. Меньшему было тогда года четыре, говорил брат картаво, не давалось проклятое «р», хоть ты лопни. Однажды мать послала их рвать телёнку повилику в колхозных подсолнухах, и Андрей, пока шли, учил брата: «Говори – грач», – а Лёнька шепелявил – «глач», снова: «берёза», а в ответ: «белёза», и так до бесконечности, до раздражения. Махнул Андрей рукой, видно, ленивый человек его брат, а тот неожиданно крикнул: «Рягушка!» Лёнька боялся лягушек, и этот неожиданный, похожий на вскрик ночной птицы, голос и напугал, и рассмешил одновременно. Выходит, наука на пользу пошла брату…
Весенний день, яркий, как звезда, угас, когда закончили они посадку. Андрей – не суеверный человек, но чуть не перекрестился: тяжкий день выдался, но, кажется, слава Богу, одолели. Теперь надо отвести коня на скотный двор, что-нибудь поесть – и в постель, блаженно вытянуть гудящие ноги, вроде не живые это ноги, не плоть человеческая, а столбы прямые, негнущиеся под проводами, стонут под тугим ветром.
Не хотелось Андрею будить Витьку, разбросал малыш грязные, в ссадинах, ручонки, вроде хотел обнять землю, взять в охапку, и Ольге не разрешил.
– Донесу до вашего дома, всё равно на конюшню идти.
Они поменялись ролями с Ольгой – та вела в поводу лошадь, а Андрей топал сзади них, нёс перед собой на затёкших руках Витьку. Спал малыш, лицо порозовело, малиновым всполохом играли щёки. Интересно, а сейчас какие сны снятся ему?
Около дома Ольги он передал ей мальчонку с потных рук, но Витька опять не проснулся, только чуть
