– Да, – усмехнулась Ольга, и внутреннее напряжение в ней ослабло.
– Ну и как работёнка? Не пыльная, но денежная, так?
– Да уж не приведи лихому лиходею…
– Зато начальник ваш на высоте!
– Какой начальник?
– Да прораб, Мрыхин… Сейчас шёл к тебе, а он навстречу с буханкой хлеба под мышкой. Как журавль длинноногий шагает, шеей крутит, будто от оводов. К Насте Панфёрычевой подался…
– А зачем к Насте?
– Зачем? – усмехнулся Андрей.
Он цепко посмотрел на Ольгу, как насквозь прожёг раскалёнными лучами, и отвернул взгляд. И Ольга смутилась, наверное, побагровела, вспомнив нахальный нажим Мрыхина, отвела глаза, спрятав растерянность и смущение.
– Завтра и я церковь крушить буду, – усмехнулся Андрей. Сквозь толщу смущения вернулось к Ольге ощущение реального, и она с удивлением уставилась на Андрея.
– Пахота кончилась… – Андрей говорил с удовлетворением в голосе. – Пары одни остались. Но Бабкин сказал – попозже заняться этим, надо тяглу роздых дать. Как-никак, всю весну мылились лошадки и быки, холки понабили. Вот и стал я вроде безработный. Так что пойду на кирпич.
Он кивнул на прощанье головой и скрылся за порогом, а Ольга почувствовала, как из груди кто-то вышиб тугой клапан удушья, в нос, в лёгкие, во все поры ворвался свежий воздух облегчения, и даже мозоли на руках от лома перестали ныть.
Но в это ощущение приятного вмешивался тонкий оттенок грусти – почему промолчал Андрей, почему же не вспомнил о прошлом разговоре? А может быть, само время, тяжкое, страдальческое, извечный дух природы должны сейчас объединить их, потому что вместе – значит надёжнее и прочнее, вроде стального каната, который трудно разорвать и взять на излом?
Движением души поняла Ольга, что нет, не кончился их разговор с Андреем. Он будет продолжен, и томительное ожидание предстоящего снова сдавило грудь.
Церковь в Парамзине стоит на высоком холме, прилепилась на самом краешке порыжевшего взгорка, голого, как череп, а дальше местность обрывисто спускается к Моховому болоту, затянутому сейчас сизым облаком осоки. Андрей всегда удивлялся смётке русских: находили они для храмов самое высокое место в округе. И откуда бы ни двигался человек – взгляд в первую очередь натыкается на церковь, на её золотистые головки-маковки, плывущие в летнем мареве среди зелени хлебов и трав. Давно не действует церковь в Парамзине, а горделивый вид сохранила, возвышается, как стройная красавица, в безликом окружении похилившихся домишек, будто ликует и радуется солнцу.
Власть не раз покушалась на парамзинскую церковь. И перед войной даже пытались развалить её тракторами. Андрей помнит, как протарахтели два могучих «челябинца», и его крёстный отец, первый колхозный тракторист Егор Кукишев крикнул собравшейся деревенской малышне:
– А ну, пескари, разбегайсь. Иначе может грех быть. Ещё придавит кого-нибудь!
Мелкота убежала на выгон и оттуда наблюдала, как заводили трактористы толстые (кто-то сказал: «танковые») тросы за маковки, а потом взревели машины, вздыбливая землю, исчезли в клубах пыли, как растворились, и только рёв сокрушал тишину. Грохнула одна из маковок, как срубленная голова одуванчика, закрутилась в пыли, но больше ничего не произошло. Несколько раз трактористы пытались завести по новой трос, по-медвежьи рычали дизеля, но церковь, как кряжистый дуб, даже не колыхнулась. Поняв тщетность своих потуг, трактористы поругались для порядка матом и уехали по дороге, оставляя за собой клубы пыли и ароматный запах горючки.
Жалко было и сейчас Андрею рушить красоту. То, что не сломали трактористы, сделают люди. Но нет ничего в мире беспощаднее голода, он начиняет человека могучим динамитом, голодный способен зубами, как речной бобр, грызть стены, деревья. Вон как лихо орудуют ломами парамзинские бабёнки, будто ярость движет их поступками.
Глухов пришёл к церкви попозже – пока подоил корову да процедил молоко, солнце поднялось уже на два дуба. Бабы встретили его недовольно, молчаливо, наверное, им нравилось кромсать церковь одним, а тут ещё мужик в компании, даже по нужде теперь надо бегать к болоту. Только Ольга глянула на него приветливо, улыбнулась краешком губ. Андрей взобрался на стену, принялся за лом довольный – кажется, Ольга не сердится на него, эта улыбка – как слабый намёк на доброе отношение.
С работой Андрей освоился быстро, влегал с силой в лом, грыз куски стены. А вскоре пришла ещё одна рациональная мысль – он будет ломать стены, а женщины пусть внизу очищают кирпичи от известкового раствора. Так и скорее, и лучше получится. Он предложил Ольге спуститься вниз, вооружиться молотком, но та неожиданно отказалась.
– Почему? – удивился Андрей.
– Да… так… – отмахнулась неопределённо Ольга.
Была она сегодня низко покрыта ситцевым платком, только глаза да нос открыты. Но на Ольгу зашипела Нюрка:
– Тебе что, особое приглашение нужно, да?
Нехотя спустилась Ольга со стены и до обеда молчком стучала молотком, укладывала штабеля. Только изредка поглядывала на Андрея.
Наверное, у каждой работы есть свой азарт, своё вдохновение, и Андрей словно начинил себя силой, начал крушить стену с ожесточением, будто так, как на фронте, когда надо было окапываться, в мёрзлом карельском грунте готовить для себя окоп. Там, на войне, над солдатом не надо было иметь бригадира: отрыл окоп в полный профиль – глядишь, останешься жив, хоть и слабая защита, а всё-таки какая-то надежда. Недаром говорят, худа борона, да всё тише за ней. А поленишься – пеняй на себя, любой осколок тебя достанет.
К обеду навалил Андрей груду обломков, и теперь уже Нюрке Лосиной пришлось спуститься вниз на помощь Ольге. Та спускалась вниз весёлая:
– Ты как комбайн, Андрюха, за тобой не угонишься.
Мрыхин появился перед обедом, приволок с собой мешок, и даже те, кто был на стене, уловили неповторимый кисловатый запах хлеба. Был прораб лукав, светел лицом, будто электрическая лампочка светилась, и Дашуха не выдержала первой, спросила глухо, как ударила в бубен:
– Видать, Алексей Семёнович ночевал сладко?
Прораб расплылся в улыбке, ещё не улавливая подвоха, лениво ответил:
– Поспал, поспал, бабоньки!
– На белой ручке самое милое дело отоспаться, – подхватила Нюрка.
– Это на какой такой белой? – Мрыхин закрутил головой, сытой своей физиономией. Кажется, на разморённом лице, каком-то полудрёмном, холёном, царит само благодушие и самодовольство. Он и спрашивал с артистической надменностью, картинной жеманностью.
– Да у хозяйки твоей, Настёны, у ней руки белые. Только конопушки, правда… лицо вроде яйца куропаткина…
– Ну-ну, вы играйте, бабочки, – опять блаженно растягивал рот Мрыхин, – да не заигрывайтесь. Знаете, как учёные люди говорят: «Каждый судит в меру своей испорченности».
– Уж не Настёна тебе эти премудрости сообщила?
У Дашухи щёки в румянце, по верхней губе плыла светлая струйка пота.
Эта перепалка, наверное, продолжалась бы, но Мрыхин заметил на стене Андрея и словно замер: не ожидал увидеть здесь мужика. А мужик – не бабе чета, при нём не разговоришься, да и присутствие его женщинам силы добавит, облают, сконфузят так, как им хочется. Тут надо выбрать верное направление в разговоре, и Мрыхин начал обходить штабели, нарочно громко считая кирпичи, сосредоточенно жевал губами.
– Ты хлеб давай, не тяни! – крикнула Дашуха.
– Успеешь, бабонька, – ответил Мрыхин и, примостившись на штабеле, начал что-то писать в блокноте.
Пришлось и Андрею соскочить со стены, и он вместе с Ольгой прикинул: работнули они на славу,
