вздрогнули его белёсые, выцветшие брови. Ольга улыбнулась, попросила:
– Вы сейчас ужинать заходите, Андрей Фёдорович. И ты, бабуля, – она повернулась к шмыгавшей сзади бабке.
– И-и, какой там ужин, – махнула рукой старуха, – еле ноги волоку…
– Правильно, – кивнул головой Андрей. – Намаялись все, теперь отдыхать надо…
– Нет-нет, – решительно закачала головой Ольга, – так не годится… Великое дело сделали, да не поужинать? У меня и сюрприз для вас, Андрей Фёдорович, заготовлен, честное слово.
И уже снова, обращаясь к бабке, сказала:
– Пойдём картошку варить по такому случаю…
Нет, в душе был рад такому приглашению Андрей. Ему казалось, что попади он сейчас в дом Ольги, где царят женский уют и покой, и распахнётся настежь душа, ослабнет усталость в ногах, выветрится звон из головы.
Он кивнул головой и двинулся на конюшню. Конюхов уже никого не было – и Андрей ругнулся про себя: «Вот лодыри проклятые, уже домой разбежались».
Два конюха на шесть рабочих лошадей и четыре вола, а скот – впроголодь, шерсть на лошади топорщится от худобы. Но Бабкин к конюхам относился, как индусы к священным коровам, вместо того, чтобы заставлять работать. Их бы драть с песочком или крапивником по ленивым спинам, а председатель тих и ласков, как невеста. А ответ простой – калымят мужики на лошадях, сбивают магарычи в той же Верхней Лукавке, заодно перепадает и Бабкину из той кормушки, и царят тишь да гладь, да божья благодать в этом благородном обществе.
Пришлось Андрею отвести лошадь на Жидково болото, спутать и пустить на ночь – пусть подкормится на вольном выпасе. Когда возвратился в деревню, звёздное небо опрокинулось на Парамзино, мерцало и искрилось, и на востоке выплыл жёлтый, как ком масла, месяц, осветил дома, деревья, напитал мир струящимся серо-голубым светом. Опять возник вопрос – может быть, не стоит заходить к Ольге, но показался этот вопрос пустым, зряшным: ведь ждёт человек!
Ольга и в самом деле ждала, на шаги в сенях распахнула дверь, глянула приветливо:
– Проходите, Андрей Фёдорович!
И бабка Таня зашевелилась на сундуке, недовольно покряхтев, – видно, уже дремала старая, усталая и разомлевшая от тепла, щемящего запаха пищи. Она сползла со своего сиденья, невидяще выставив вперёд руки, двинулась к столу.
Хоть и ожидал этого Андрей, но всё равно поразило его ощущение уюта в доме Ольги. Занавески на окнах – хоть и из подсинённой марли, и полотенца над ними, и кровать с красивым набивным подзорником, с высокими белоснежными подушками, другие маленькие детальки, – всё это напомнило мать. Любила порядок в доме Надежда Сергеевна, словно ласкала своими руками каждую вещь, и та под этими руками светилась и мерцала особым светом.
Поставила на стол Ольга бутылку очищенной – так в деревне «Московскую» именуют, улыбнулась:
– Вот сюрприз, Андрей Фёдорович!
Хорош сюрприз, ничего не скажешь! Не считал себя пьющим Андрей, не любил он пьяных, но на фронте без неё, родимой, тоже лихо было. Как вспомнишь окоп с водой стылой осенью, грязь вонючую, со ржавчиной, или морозный день с позёмкой вертячей, обжигающей – тут, брат, сто граммов, а может, и побольше – в самый раз. Иногда перед атакой не успевал старшина разлить норму, а после боя шептал, скрипя зубами:
– Делите её, ребята, в душу и бога мать, для себя – свою и мёртвых…
И делили, пили, не морщились, из кружек, чтоб живым жилось и пилось, а тем, кто до чарки этой не пришёл, не дотянул – чтоб земля пухом была. Да ещё за немецкую скорую погибель. Тост такой гвардейский был: «За нас с вами, и хрен с ними!» Может быть, и попрямее чуть-чуть выражались, пояснее – для прочности…
Сейчас в деревне с водкой туго, всё больше самогон, а «очищенная» – вроде денег, за всякие услуги, работу тяжкую. Вот и Ольга, видать, припасла на всякий случай.
Глухов разлил водку в три стакана, но Ольга замахала руками, и Андрей усмехнулся: что он, в самом деле, по себе женщин мерит?
Водка обожгла, опалила, покатилась по телу тугой волной, размягчая натруженные руки и ноги, свет от лампы стал матовее, закачался плавно. Бабка Таня тоже выпила полстакана, по-мужски крякнула, потянулась к солёным огурцам, захрумкала редкими своими зубами. Показалась Андрею необычно вкусной картошка с маслом, вроде пряной, во рту тающей, и он припал к тарелке, ел, не стесняясь уже.
Они с бабкой ещё выпили по половинке, и Андрей почувствовал, что, не уйди он сейчас, не выберись на воздух – разморит окончательно водка, и он грохнется на пол, блаженно вытянется и захрапит.
Он поднялся, стряхнув ладонью пот со лба, поблагодарил Ольгу за ужин, пошёл нетвёрдым шагом к двери. Ольга вышла за ним проводить и закрыть дверь, и Глухов, выбравшись на крыльцо, постоял несколько секунд, вглядываясь в темноту, привыкая к тусклому свету.
– Спасибо, Андрей Фёдорович, – Ольга стояла рядом.
– Слушай, Ольга, не зови ты меня по отчеству, не надо, не обижай, – махнул рукой Андрей и вдруг сказал твёрдо, не пьяным заплетающимся языком, а бодро и уверенно: – Выходи за меня замуж, Оля!
Сказал – и сам удивился своей смелости, решительности, с какой произнёс эти слова, и словно просторнее, как в широкой необъятной степи, стало в груди. Нет, он не думал раньше об этом предложении, оно пришло неожиданно, налетело, как шквальный ветер. Тряхнуло душу, но каким-то особым чувством Андрей уловил, что оно зрело в нём все эти дни.
– Ой, что вы, Андрей Фёдорович, – пробормотала Ольга. – Да вы идите, отдыхайте.
– Ладно, – опять твёрдо сказал Андрей и повторил: – Ладно.
Он постоял, устремив взор вперёд на дорогу и пошёл, покачиваясь, сливаясь с тусклой темнотой.
Через неделю неожиданно приехал в Парамзино рябоватый, лет тридцати пяти, прораб Мрыхин. Ольга смотрела на него с интересом, когда Бабкин пригласил в контору её и несколько других женщин. Председатель сидел за столом, а Мрыхин разгуливал по кабинету важный и прямой, как сосна. Был прораб высокого роста, жилистый, энергичный, тряс патлами. Что-то было в его фигуре от горделивого лесного богатыря-лося – литой торс, могучие ноги, толстые губы, обветренные и вялые. «Тоже, наверное, как у сохатого» – с улыбкой подумала Ольга.
Прораб, дождавшись, пока все женщины усядутся, заговорил высоким бабьим голосом:
– Вот что, дорогие гражданочки, по очень важному дельцу решили мы вас побеспокоить… Нужда возникла огромная.
– Нужды у нас своей хватает! – буркнула Нюрка Лосина и мрачно посмотрела на Мрыхина.
– Про вашу нужду я знаю, дорогие бабочки, знаю, не про то разговор. Вот какая нужда у нас – в райцентре детский сад строим, а кирпича нет. А церковь ваша без дела стоит, глаза мозолит. Вот, нужно её разобрать, милые гражданочки, на кирпич расшвырять.
– Пойди попробуй расшвыряй! – скривила рот Шурка Мореева. – Да она, как литая!
– Не горюйте, милые. Ломы я для вас привёз, аккуратные такие, как карандаши.
– Ну и пиши ими сам, – вздохнула Нюрка Лосина.
Мрыхин осмотрел женщин, поморщился, заговорил недовольно:
– Торопитесь вы больно, не поймали, а уж ощипали. Да не бесплатно, бабоньки, не за дорогие трудодни дельце это вершить станете, а за хлебушек, натуральный хлебец, печёный. Полкило за тысячу…
– Сам ломай, – крикнул кто-то.
– Значит, милушки, цена не устраивает? – улыбнулся Мрыхин. – Тогда поднимем – два фунта за тысячу… Ладно! Самую красную цену, дорогуши, называю – килограмм…
Женщины зашушукались, и Ольга поняла, что предложение Мрыхина их заинтересовало. Она подморгнула хитровато подругам, и те продолжили торг. Наконец, Мрыхин заморгал учащённо, захрипел:
– Всё, бабоньки, больше не могу! Полтора килограмма – и баста!
