линию. Конечно, можно это сделать через перекидной мост, так безопаснее, но сейчас у неё исчезло ощущение страха. Вдруг захотелось лечь на стылые рельсы – и пусть совершится самое страшное. Жизнь тогда имеет смысл, если она имеет цель. Нет теперь этой цели у Евдокии Павловны, а значит, и жизнь её равна пустому звуку, круглой копейке.
Но подумала об этом Сидорова, и внутри всё похолодело. Чего не померещится человеку, если он оскорблён и напуган! А Николай, а её любимый человек? Как могла она забыть о нём? Любовь его – это не только милость к ней природы, это волшебство. Для неё любовь – это огромный мир ценностей, и этим миром надо дорожить, корпеть над ним, как корпит скупой человек над бриллиантами или другим богатством.
Она пересекла магистраль, прошла мимо мрачно темнеющих железнодорожных пакгаузов, за которыми открылась улица посёлка. Чернели макушки неподвижных деревьев, и только редкие огоньки дрожали в зарослях палисадников. И в окнах их квартиры желтело робкое отражение света. Значит, не спит Николай, дожидается её.
Неизвестно откуда пришли силы, подтолкнули в спину, и она сделала несколько поспешных шагов, выровняла дыхание, набрала полным ртом воздух и почти побежала, оступаясь и прихрамывая. Свет родного жилища стал для неё маяком, добрым ориентиром, указателем тихой бухты, где можно отдышаться, сбросить, как шаль, давящие горести и печали, набраться сил для будущей жизни, пусть пока туманной и неопределённой, но всё-таки жизни, данной самой природой.
Глава девятая
Сенокос в Парамзине начался недели на две раньше обычного. Традиционно заготовку сена начинали с выгона за деревней, как раз за домом Андрюхи Зуева, где на взгорках быстрее всего подходил мятлик, овсяница и другое злаковое разнотравье. Во влажные полетки морем колыхались травы на этом лугу, и валы получались высокие, как волны.
Но засуха спалила выгон раньше времени, мятлик вытянулся, прожарился, стал похож на стальную проволоку, и поэтому Бабкин принял решение запустить на луг деревенское стадо – авось, чего-нибудь наберётся скотина, а сенокос начать с окладен, где хоть и низкорослая трава, да густая, как щётка.
Испокон веков сенокос в Парамзине – праздник, а сейчас люди выходили на покос, как на похороны. Вроде ко всему должен привыкнуть человек – к радости и горю, к тяжкой работе и отдыху, к неудачам и недородам, а вот защемила, засушила людские души засуха, и любая, даже любимая работа кажется в тягость.
На покос вышли рано, часа в четыре, когда только начинал брезжить рассвет, и Ольга с трудом будила Витьку. Он садился на кровать, кулаками начинал растирать закрытые глаза, ревел и хныкал, и у Ольги обливалось сердце кровью – так ей жалко было будить сына. От этого рёва начинала болеть голова, во рту было солёно от слёз, произвольно катившихся из глаз, но, как говорится, нужда денежку куёт… Не разбуди сейчас Витьку – проснётся малыш среди дня один-одинёшенек и ещё пуще зальётся плачем.
Она поднимала Витьку на руки, усаживала на широкую лавку к столу, и сын стихал, только тёр и тёр кулаками глаза. Он делал несколько глотков молока – дай Бог доброго здоровья Андрею, носит каждый вечер по махотке, лениво жевал холодные картофелины с хлебом и к бабке Татьяне уже шёл повеселевший, высоко поднимая ноги.
Хлеб у Ольги теперь был – хоть за две недели, пока ломали церковь, несколько раз сошли с рук кровавые мозоли, и если бы не Андрей, силой и ловкостью которого невольно любовалась Ольга, она бы давно бросила этот адский труд. Но семь килограммов хлеба, которые она заработала, сейчас вроде конфетки для сына. На глазах окреп Витька, ушла пухлота с лица, исчезла мутность взгляда.
В первый день Ольга косила вместе с мужиками и изрядно вымоталась. Казалось, чужими, неподъёмными стали руки, хорошо, что старик Василий Андреевич Боровков, тоже пришедший на сенокос, заметив, как тяжело ей угнаться за мужиками, придумал маленькую хитрость. Суть её заключалась в простом: ему Бабкин доверил отбивать косы для работников, а специально для Ольги Василий Андреевич это делал почаще. Кажется, небольшая премудрость – сбить косу с косья, отстучать на остром отбое, наточить бруском. Времени на это требуется немного, Василий Андреевич установил в тень под раскидистую ракиту в Жидковом болоте пенёк с отбоем, делал всё неторопливо, приятно посмеиваясь. В первый раз Ольга не выдержала, попросила:
– Дядя Вася, нельзя ли поскорее?
– Не торопись, девка. Ещё наворочаешься, – и медленно тюкал молотком по жалу косы.
Коса у Ольги – давнишняя девятка с оборванной и заклёпанной пяткой, косить ею сложно. Про такую косу мужики говорили, что ею работать – надо сало с салом есть, тогда потянешь маленько, но Боровков точил долго, старательно, от души, и Ольге косьба не казалась такой нудной.
Несколько раз приходилось Ольге становиться на ряд вслед за Андреем, и опять уловила она маленькую хитрость специально для себя – Глухов часто останавливался, беспрерывно точил косу, и однажды Ольга пошутила:
– Смотри, пятки подрежу!
– Ты бы не спешила прытко, – ответил Андрей, и в голосе его почудились теплота и ласка.
Может быть, впервые оценила Ольга его милость и внимание. Кажется, приливом благодарности наполнилась её душа.
На другой день Ольге косить не пришлось – валки, уложенные в первый день, надо было ворошить. Ольге, Нюрке Лосиной, бабке Мореевой доверил это Бабкин. Работать было полегче, хоть и лезла в рот и нос сенная пыль, засохшая стерня колола ноги. День был знойный, застойный воздух обжигал крутым жаром. Но работа спорилась, и за полдня женщины только один раз присели отдохнуть. Нюрка подмигнула с лукавством Ольге, увлекла за собой в ракитовые кусты и там сказала с раздражением:
– Ты что, дура, Ольга?
– О чём ты, подруга?
– Вроде не знаешь! Ты хоть видела, как Андрюха Глухов с тебя глаз не сводил вчера целый день?
– Ну и что?
– Вот пустая баба, – Нюрка в сердцах ударила руками себя по телу, – что да почему, одно на языке. Да влюбился он в тебя, вот что…
– Зачем я ему? – усмехнулась Ольга. – Он парень холостой, войну прошёл, жив остался. Теперь за него любая девка с радостью выскочит. А я что – одни кости!
– А если ему девки не по нутру? Если он тебя любит, тогда как?
– Да что ты пристала – «как да как». От ворот поворот – вот как! У меня своя судьба, Нюра. Вон Витька растёт, его поднимать надо. А Андрею от меня, может, только того хочется, что всем мужикам от баб, ты об этом не думала?
Нюрка дёрнулась, словно от удара, подняла обиженное лицо на Ольгу, крутанула пальцем у виска. Слишком красноречивым оказался этот жест – ну, чего непонятно дурёхе? Зачем тень на ясный день наводить? Да разве можно бабе век одной куковать, как неприкаянной? Мужиков всех поубивало на войне, тут такое счастье плывёт в руки, а она, как молодой ягнёнок, ножками стучит, упирается, оправдания ищет. Да знаешь ли ты хоть, что нужно для счастья, какие ворота раскрывать надо?
Последние слова Нюрка произнесла вслух, и Ольга ответила:
– Знаю, знаю, Нюра. Испытала со своим Фёдором. Нужна любовь и нежность… А Андрей что? Не нужен он мне пока…
Фыркнула Нюрка, тяжело вздохнула, пошла, громко продираясь через кусты. До вечера она работала молча – не поймёшь даже: обиделась что ли? Если обиделась – то напрасно, нет в том вины Ольги, всё сказано от души было. Впрочем, странная встревоженность вселилась и в Ольгу, и она помимо своей воли чаще глядела в ту сторону, где мужики докашивали болото, искала взглядом Андрея. Нет, отсюда не разглядеть, куда он сейчас смотрит, но словно негласный приказ вселился в Ольгу, как приковало взгляд.
К вечеру случилось у Силиной маленькое несчастье, словно судьба злую шутку сыграла. В самый
